себе да посмеивается. «Не имеете, говорит, права карать, потому что она уже не ваша, она — моя!» Потом любовницу свою под руку — и был таков…
Мадам Шило, не удержавшись, при этих словах засмеялась. Софья тоже развеселилась. А игуменья смотрела укоризненно видимо не понимая причины их оживления.
— Это варварский способ так наказывать, — сказала погодя Софья. — К тому же вы сами и виноваты: зачем было молодую девушку подвергать таким соблазнам? Ведь не каждая в ее годы может устоять против искушения настоящей любви… По-моему, надо было кого-нибудь из старших приставить к художнику.
— Поди, угадай, что он за штука, — буркнула игуменья. — Нет, сечь их надо, сечь! — закончила она решительно.
— Да что вы хотите от художника, — сказала мадам Шило. — На то он и художник… Вы лучше посмотрите на своих братьев из мужского монастыря: ходят выпивши по Каховке и сезонниц щупают…
— Мадам Шило! — воскликнула Софья. — Как вы выражаетесь…
— Простите…
— Прошу, продолжайте…
— Ах, я уже забыла!
— Про монахов, про сезонниц…
— Ага: самых красивых стараются нанять. За красоту — червонец надбавки…
— Ужас! — сказала Софья. — Что только там творится, на ярмарках…
— Вакханалия, Софья Карловна, настоящая вакханалия, — понизив голос, быстро заговорила мадам Шило, ставши вдруг похожей на болтливую торговку. — Берег бунтует, полиция с ног сбилась: агитаторов развелось, как не перед добром… А в балаганах тем временем вино целыми ночами льется, музыканты не умолкают, прасолы и крымские мурзы гопака отбивают с гулящими девками… На что уж солидные люди — и те с ума посходили… О Лукьяне Кабашном слыхали?
— Это тот, что в трубу вылетел?
— Он самый… Напился, нанял себе ораву детворы, приказал, чтоб дурнем его публично дразнили… И смех и грех. Нацепил через плечо торбу с лакомствами, идет по ярмарке как апостол, а каховская ребятня со всех сторон на него: «Дурак Лукьян, что чурался банков!», «Дурак Лукьян, что прятал деньги в дымоходе!» Каждому крикуну дает пригоршню конфет, а кто громче других выкрикнет — тому две.
— Спасен будет тот, — подняла очи горе игуменья, — кто держится дальше от этого сборища нечестивых… Да не проникнет языческий дух каховского торжища в вашу благословенную Асканию. За сие молюсь.
— Не напрасно, Софья Карловна, вашу Асканию называют земным раем, — подхватила мадам Шило. — После каховской толчеи здесь и в самом деле отдыхаешь душой, забываешь о всех мирских тревогах… Не понимаю тех святых отшельниц, которые выбирали для своих молитв разные пещеры и пустыни… По-моему, буйная эта зелень, журчащие фонтаны и таинственные гроты вашей милой Аскании не меньше располагают к божественности…
Поднимая хозяйку над святыми отшельницами, мадам Шило била прямо в цель: она знала, что Софья Карловна тоже мечтает стать святой. С некоторых пор об этом не совсем обычном намерении Софьи Фальцфейн заговорила вся помещичья Таврия. Желание стать святой зародилось у Софьи после того, как она отпраздновала свое пятидесятилетие и убедилась, что самые лучшие парижские Селила уже не скроют морщинистой шеи, не вернут моложавость обрюзгшему лицу.
…Как-то в засушливую пору Софья, посмотрев на барометр, выехала в степь. На глазах у крестьян она стала бить поклоны, моля небо послать дождь на таврические земли. В тот же день как раз выпал дождь, и слухи о том, что его вымолила Софья, разнеслись по всем окрестным селам и хуторам.
Монастыри юга, подхватив эти слухи, охотно пошли навстречу Софье в осуществлении ее странного каприза — стать святой. Кому же быть святой, как не ей? Лютеранка, принявшая православие, раздает налево и направо пожертвования… Властительница степной империи, самая богатая и самая распутная в этих краях, она, переборов на склоне лет многочисленные земные искушения, целиком отдалась ревностному покаянию и молитвам. Правда, злые языки поговаривали, что совсем недавно Софья нажила себе с каким-то иностранным туристом дурную болезнь и вскоре заразила ею — одного за другим — нескольких своих кучеров. Дело темное — поди проверь, — но если даже и так, то разве это может служить препятствием для Софьи Карловны в достижении ее благолепной мечты? Наоборот! Выходит, что она еще и мученица к тому же!.. Заднепрянский женский монастырь, которому Софья подарила ореховый, разукрашенный чистым золотом иконостас, первый взялся объявить Софью святой и воздвигнуть ей каменный склеп под самым алтарем.
Софье не очень нравились разговоры о монастырском склепе. Не хотела она лежать и в асканийском фамильном склепе рядом со своими предками-лютеранами. Она хотела быть похороненной романтично, где-нибудь на высоком древнем кургане среди своих владений, в шелковой заповедной степи. Пусть бы приходили к ней, романтической таврической святой, красивые молодые пилигримы откуда-то из Рима и Парижа и у ее могилы испытывали различные метаморфозы, которые в православии называются чудесами… А вообще больше всего хотела Софья нигде не быть похороненной, как-нибудь обойти эти идиотские склепы и приобрести лавры святой еще при жизни.
Однако в последнее время переговоры о причислении Софьи Фальцфейн к лику святых затихли. Уже не только монастыри, но и церкви претендовали на ее капиталы, требуя от будущей святой все новых и новых пожертвований, в частности на церковные колокола, которые, расколовшись во время грозных набатов 1905 года, до сих пор дребезжали и в Чаплинке, и в Каховке, и во многих других селах и местечках Таврии. С колоколами Софья не торопилась, заявив, что она вряд ли будет в состоянии заменить колокола по всей Таврии, да и где в конце концов гарантия, что неугомонные степные сорви-головы не расколют их снова.
Где-то в церковных верхах дело встретило неожиданное сопротивление, но желание стать святой так и не оставило Софью. А сегодняшние гостьи, преданные ее оруженосцы, заинтересованные в будущей святости Софьи, как раз всячески поддерживали ее притязания на золотой нимб.
— Земной рай! — вздохнула Софья Карловна. — Вы чересчур щедры в своих комплиментах, мадам Шило… Для меня Аскания не столько рай, сколько тяжелая ноша, которая требует много усилий, нервов и истинно христианского терпения… К сожалению, все меньше становится людей, на которых можно положиться… Представьте себе, что даже табунщиков мы вынуждены теперь набирать исключительно из конокрадов. Парадоксально, но факт… Только бывалый конокрад, хорошо знающий уловки своей братии, может надежно уберечь табун.
— Мудрый расчет, — заметила игуменья.
— А если и не устережет, то быстро потом разыщет — знает, где прячут… У них один способ прятать: свяжут стригуна или молодую кобылицу — и со всех четырех в ковыли…
Гости знали слабость Софьи: издавна любила лошадей. До сих пор разъезжает большей частью в карете или просто в тачанке, оставляя новинку техники — автомобили — на утеху сыновьям.
— Но я далека от того, чтобы жаловаться на свой крест, — смиренно продолжала Софья Карловна. — Даже за горести, за муки, которые она мне причиняет, я люблю ее, нашу милую Асканию… Есть в ней и в самом деле что-то умиротворяющее, такое, что направляет мысли в вечность… В последний раз, будучи в Париже, я почему-то особенно остро почувствовала себя степнячкой… Поверите, из Парижа, с набережной Сены, меня тянуло сюда, в дикое Присивашье, в наши украинские прерии.
— Прерии! Как это романтично сказано! — в восторге воскликнула мадам Шило. — А то — степи да степи…
— В слове «степь» мне всегда слышится что-то вульгарное, скифское, чабанское… Но в Париже я тосковала даже по «степи», по чабанской каше… Там, в большом городе, не чувствуешь природы, не видишь, как заходит солнце. А что может быть прекраснее, чем наши степные закаты!
— Это трогательно, то, что видишь в вашей, гм… степи, сестра, — сказала игуменья. — Дикая антилопа, пугливая лань доверчиво пасутся по соседству с могучим бизоном и зубром… Вашими заботами воистину уже как бы осуществляется то евангельское единение разных созданий, которые мирно, без всякой вражды, пасутся рядышком…
— Посмотрите, вот ведут нашего Чарли на прогулку, — указала Софья Карловна вниз, где проходил молодой слуга с ручным леопардом. — Иван, веди его сюда, покажи гостям.
