блужданий в пустынях, наконец, открыл все, что жаждал открыть, и, добравшись до спасительного оазиса, свалился под зеленой пальмой, измученный, но безгранично счастливый.
— Вот и завершил ты, человече, главное, самое большое и самое любимое сооружение своей жизни, — с торжественной медлительностью заговорил Мурашко. — Два года бился… Немало было промахов, немало поблуждал наощупь, впотьмах… Не раз терял веру, впадал в отчаяние, но хорошо, что поднимался, что снова брался за свое… Теперь все легло, как должно, все гармонирует… Пойдет — не может не пойти! — Мурашко говорил, уже не замечая парня. Казалось, он разговаривает с пространством.
— О чем это вы, Иван Тимофеевич?
Как бы разбуженный этим вопросом, Мурашко удивленно взглянул в угол на Валерика.
— Ты еще здесь?
И, привычным движением добыв свою карманную «луковицу», некоторое время внимательно смотрел на нее, прикусив ус.
— Тебе пора, Валерик. Завтра рано вставать… Пойдем.
Вышли на веранду.
Теплая ночь, напоенная степными запахами, проплывала над Асканией. В дремучей чаще парка пощелкивали соловьи. Хотя Иван Тимофеевич был сейчас в прекрасном настроении, однако, оставаясь верным своему пристрастию все вокруг улучшать, он вскоре обнаружил несовершенство даже в трелях асканийских соловьев.
— Слышишь? Сделает одно, два, самое большее три колена, а дальше уже затрещал, как сорока… Не умеют наши асканийские соловьи петь в самом деле по-соловьиному… И знаешь почему? Мало еще в наших парках певчих птиц с красивыми голосами, а соловей имеет привычку перекладывать на ноты то, что слышит поблизости, вокруг себя… Сорока застрекочет, он и сороке саккомпанирует, такой маэстро!..
— Я до Аскании вообще соловья не слыхал, — признался Валерик. — В школе весна, бывало, придет, и не то что соловей — кукушка не закукует…
— В школе… А возьми ты Чаплинку, Строгановку, Громовку, все наши села степные: что они слышат? — Мурашко помолчал, как бы прислушиваясь ко всем этим чаплинкам, строгановкам и громовкам. — Но скоро услышат и они… Перестанет Аскания быть чудом, экзотическим оазисом среди обнаженных присивашских просторов… До самого Перекопа зашумят, зазеленеют вот такие, полные соловьев, парки, сады, рощи… Оживет степь, Валерик, оживет, — уверенно закончил Мурашко и загадочно улыбнулся.
Эта улыбка, как и самый тон, которым говорил сегодня Иван Тимофеевич о возрождении края, несколько огорошили его юного коллегу. Зашумят, зазеленеют, оживут… Говорит так, словно все это уже в его власти, в его руках!
Не знал Валерик, откуда черпает Мурашко свою уверенность. Не знал, что шеренги мелких, заостренных цифр уже стоят в кабинете, собранные и выстроенные садовником на защиту своих золотых мечтаний.
— Идея орошения наших степей не нова. Не мне она принадлежит — она принадлежит самому народу, — говорил Мурашко на другой день своим друзьям, которые собрались вечером у него в кабинете. — Прислушайтесь к песням сезонников, к рассказам, думам и легендам народным… Весь таврический эпос проникнут мечтой об орошении степей… Свою задачу я усматривал в том, чтобы перевести эту мудрую народную идею на язык цифр, доказать огромную практическую целесообразность ее осуществления… Вы знаете, сколько разговоров ведется сейчас вокруг Днепра, вокруг проблемы днепровских порогов? Новейшими проектами упорядочения порогов предусмотрено, во-первых, улучшение судоходства, во- вторых, получение гидроэлектрической энергии. Но есть еще третья неотложная потребность края — орошение. Предыдущие проекты это дело обходили, а я хочу в меру своих сил дополнить. Конечно, я не чувствую себя настолько компетентным в ирригации, чтоб взяться за разработку проекта во всех технических подробностях. Это дело инженеров. Однако опыт степного лесовода, совесть гражданина подсказывают мне: бей в набат, зови, требуй!.. Моя цель — растормошить, поднять всех на ноги, привлечь внимание самых широких кругов общественности к проблеме обводнения. Мы живем сейчас на голодном пайке днепровской воды, идущей к нам от Каховки под степью, в известняках понтийского яруса. Я предлагаю вывести эту воду на поверхность. Известно, что вся безводная часть Таврии лежит значительно ниже горизонта днепровских вод, подпертых порогами. Итак, возведя соответствующие сооружения, можно направить воды Днепра в степь самотеком. Было бы преступлением не воспользоваться этим преимуществом, которое дает нам сама природа. Устройство оросительной системы не только не идет вразрез с интересами судоходства и использованием энергии порогов, что уже предлагают инженеры, а наоборот, все эти три главные проблемы края гармонически сочетаются между собой. Меня интересует прежде всего оросительный канал. Я в своих предложениях доказываю, что он нам даст. Канал будет господствовать почти над миллионом десятин родящих земель. Вы представьте себе миллион десятин цветущей земли! Орошение и только орошение может спасти наш край от бесконечных засух и черных бурь, от катастрофических для крестьянства недородов. А для государства орошение Таврии будет равнозначно тому, что оно приобретет новый Крым…
Валерик, притаившись среди взрослых, слушал Мурашко с каким-то восторгом, с внутренним наслаждением и страхом. Днепровская вода потечет в степь! Такое в самом деле жило до сих пор только в думах и мечтах народных… А он, этот чудаковатый, не постигнутый им Мурашко, стоит у стола, разложив свои многочисленные записи, схемы и диаграммы, и говорит о будущем таврическом канале, как о чем-то уже реально осуществимом.
Гости, усевшись кто где, слушали Ивана Тимофеевича с напряженным, почти мрачным вниманием, украдкой обмениваясь между собой задумчивыми взглядами.
Сегодня у Мурашко собрался, можно сказать, цвет асканийской интеллигенции, люди, которых водяной механик Привалов, будучи в хорошем настроении, называл мозгом Аскании, «сезонниками не простыми, а учеными». Среди присутствующих были: тот же Привалов; заведующий зоологическим парком Евдоким Клименко, которого в шутку называли Ноем асканийского ковчега и который лишь накануне вернулся из Джунгарии, куда ездил добывать для своего ковчега лошадей Пржевальского; был тут также бонитёр Михаил Федоров, известный всему югу специалист своего дела, первый из бонитёров не немцев, которого пригласили к себе на службу Фальцфейны. В углу возле Валерика сидел, распространяя запах карболки, ветеринарный врач Кундзюба — сосед Мурашко, занимавший второе крыло этого домика, с самого начала рассчитанного на две семьи. Жена Кундзюбы, которую звали странно: Олимпиада Павловна, тоже пришла, но она осталась на веранде в обществе Лидии Александровны. Сквозь прикрытую дверь оттуда то и дело доносился звонкий голосок Светланы и приглушенное бренчанье гитары. Играл Яшка-негр, который бывал в семье Мурашко довольно часто и считался здесь своим. Его, одинокого, заброшенного на чужбину, видимо тянуло сюда, в этот ласковый, гостеприимный и уютный дом. Русским языком Яшка как следует еще не овладел, и принимать участие в общей беседе ему было трудно, зато он прекрасно умел играть на гитаре негритянские песни, развлекая Светлану, готовую бесконечно слушать их.
Валерик с самого начала примкнул к мужской компании. То, что излагал сегодня Мурашко перед своими друзьями, пахнуло на парня необычайной освежающей силой, прогрохотало, как первый над степью весенний гром, который и пьянит, и чарует, и настораживает… Как подлинный властелин природы, стоял сейчас садовник, освещенный лампой, среди своих праздничных схем, выведенных на прекрасной бумаге, где Валерик едва узнавал свою Таврию, обновленную, с непомерно увеличенным Днепром и такими же большими Каховкой и Чаплинкой…
— Смотрите сюда, — показывал хозяин гостям свои владения. — Можно подпереть воду вот здесь, возле последнего нижнего порога, поведя канал мимо Александровска и дальше по долине реки Куркулак… Это далеко. Я — за другой вариант: запруду ставим возле Каховки и оттуда уже берем начало канала. Этот вариант дает возможность вывести воду в степь кратчайшим путем…
— Иван Тимофеевич, — осмотрев эскизы, обратился к Мурашко — бонитёр, грузный, строгий на вид мужчина лег сорока. — То, что вы предлагаете, — прекрасно. Это более величественно, нежели канал Ибрагимия в Египте. Но скажите, пожалуйста… кто за это возьмется?
Неловкое молчание воцарилось в комнате.
