пытались понять, впервые понять природу добра и природу зла. Но что я мог объяснить ей, пока сам не убедился бы твердо, раз и навсегда — какая-то интуитивная вина перед Сергеем требовала от меня этого, — любила ли она его?
Да или нет, Василек?
Ранним утром, последним утром в Габровнице, когда я уходил на аэродром — там уже призывно гудели двигатели: техники готовили самолеты, мы должны были перелетать дальше, туда, на северо-запад, где созревала новая гневная гроза, — все семейство провожало меня. Добрая хозяйка совала мне в руки узелок с домашним печеньем — я взял его в растерянности, хотя никак не мог сообразить, что буду делать с ним, — и все время утирала глаза передником. Йордан молчал, вороша палочкой с затейливой вязью, вырезанной ему Сергеем, сухие листья под ногами.
Василика — я почувствовал, что она заранее решила так, — пошла со мной. Мы остановились в конце улочки. И там я спросил ее о том, что мучило меня.
Она подняла на меня печальные синие глаза, сказала:
— Да…
И отрицательно покачала головой.
Я смотрю на фотографию…
Небольшой серый листик. Застывшее мгновение молодости, которое спустя много лет вернул мне Йордан.
Я читаю его письмо — вот оно слово в слово:
«…После столь долгих лет мне наконец-то удалось разыскать тебя. Мы часто вспоминаем то время, когда вы с Серегой жили у нас, время веселья и время печали.
…Наша мама совсем состарилась, но еще управляется по дому и готовит суп таратор. Помнишь?
Я живу в селе, работаю в мастерской, где ремонтируют тракторы и комбайны. Я, бывший мальчишка, давно женат. У меня две дочери, одна работает лаборанткой на меднообогатительном комбинате, вторая закончила электротехникум.
Приезжай к нам в Габровницу. Теперь ты не узнаешь наше село, так оно преобразилось, выросло, — настоящий красивый город.
Сестра моя Василика тоже замужем. Она учительница и работает в городе Брезнике…»
Брезник?.. Брезник?.. Да ведь это же город, над которым погиб Серега!
Чужой костер
Да за какие грехи навалилось на нас это проклятие! Дождь!
Сотни раз нарисованный в изящной словесности этаким веселым шалунишкой — скок, скок, скок по теплому, в утреннем пару, асфальту, по ярким женским зонтикам, по звонким листьям лип в добром урчании уходящего грома, в просверках золотого, солнечного неба, — здесь, в осенней голой степи, он будто вывернул нам свою пакостную изнанку. Дождь не был дождем. Бесцветное, бесшумное месиво мельчайших капель висело между небом и землей, как бы соединило их, и если мгла иногда рассеивалась, то только для того, чтобы явить нам либо бесприютность низких темных облаков над степью, либо холодную отстраненность узкой желтой закатной полосы.
Выделенный нам райкомом газик, за рулем которого восседал водитель Ус, уже немолодой, крупный, угрюмоватый человек, колесил по утонувшим в серой, сеющейся воде глубинкам. Впрочем, утром, в начале пути, Аким Петрович Ус был другим — общительным и разговорчивым. На первых же километрах отходящего от Чернопольска асфальта мы с Витькой узнали от него, что он повоевал, вырастил двух сыновей и дочку, ныне агрономшу, живущую с мужем в родительском доме. Но о чем бы ни рассказывал Аким Петрович, в центр повествования неминуемо попадало умнейшее и хитрейшее существо, а именно его трехлетний внук — «унук», как произносил счастливый дедушка Ус, и мы, несмотря на нашу с Витькой молодость, понимали, что «унук» этот был для Акима Петровича золотым венцом всей его многотрудной судьбы.
По мере же того как асфальт сменился проселком, а светлое вначале небо заполнили нудно моросящие облака, настроение нашего водителя падало; наверное, он клял про себя двух городских газетчиков, норовящих сунуть свой нос в самую что ни на есть глушь, пропасть. В конце концов Аким Петрович намертво замолк, будто забыл о нашем существовании, весь отдался трудной дороге и стал похож на большую нахохлившуюся птицу — со своим крупным носом и острым взглядом из-под клочковатых бровей.
— Аким Петрович, вспомните свою боевую молодость! — попробовал Витька — он расположился на заднем сиденье — поднять дух водителя. — Эх, путь-дорожка, фронтовая, не страшна нам бомбежка любая!..
Это была не первая моя поездка с Витькой, нашим фотокорреспондентом, за оперативным газетным материалом, я свыкся с его неунывающим нравом, для репортера это качество немаловажное, но в тот момент Витька, кажется, был дурно манерен.
— Да уж всяко приходилось, — внешне спокойно согласился Аким Петрович, ровно, на низкой передаче, чтобы не занесло, ведя машину по колее.
— Ну вот видите! — обрадовался Витька. — Ничего, Аким Петрович, вернемся в ваш родной Чернопольск, увидите своего обожаемого внука, и хлопнем мы по солдатской чарке за успешное преодоление тягот нашей с вами нелегкой жизни. А, Аким Петрович?
Опять меня кольнуло от Витькиного наигранного тона. Водитель усмехнулся.
— А ты сам-то хлебал из солдатского котелка?
— He-а, не довелось, пронесло, как говорится, стороной.
— Пронесло?
— Пронесло. Институт спас! — хохотнул Витька.
В машине воцарилось то напряжение, которое, я чувствовал, должно было кончиться взрывом.
— Какой же институт изволили кончать? — с затаенной усмешкой продолжал Аким Петрович, не снимая подрагивающей ладони с ручки переключения скоростей.
— Институт-то? Педагогический. Да не окончил, слава богу, понял — не мое призвание. Меня вот этот ящик, — Витька похлопал по сумке с фотоаппаратурой, — кормит лучше, нежели учительский портфель.
— Опять, стало быть, пронесло?
— Пронесло! — весело взвизгнул Витька.
«Брось паясничать!» — хотел я крикнуть ему. Но Аким Петрович остановил машину — стало отчетливо слышно, как на брезентовую крышку газика сыплется ситный дождь.
— Я сейчас выставлю тебя на сырую землицу. — Он грузно обернулся к Витьке, смерил его хмурым взглядом, будто впервые видел. — Тут не пронесет, погуляешь в заграманичных штанцах, с ящиком своим кормящим, понял?!
— Аким Петрович! — Я перехватил его руку в запястье. — Послушайте, все это не так…
— Никаких объяснений, старик. — Витька заворошился на своем сиденье, дернул «молнию» на кожаной курточке — впрямь собрался выходить из машины.
— Сиди! — приказал я Витьке — как-никак, а я числился старшим в нашем командировочном удостоверении.
Да, недаром экипажи космических кораблей проходят испытание на психологическую совместимость. Мой «экипаж» не выдержал в куда более простых, земных, условиях — нужно было спешно налаживать коммуникабельность.
«Что ж, установим причинность конфликта, — размышлял я, скользя взглядом по проходящему за окошком серому безжизненному ландшафту. — Акима Петровича можно понять: этот подначивающий Витькин тон, это „обожаемого внука“, — словом, удар под ложечку… А Витька? Что с ним стряслось? Ведь на
