Кондуктор спросил у них ярлык, и Клиффорд подал ему банковский билетик, заметив, что так делали многие другие.
— За вашу даму и за вас? — спросил кондуктор. — А как далеко вы едете?
— Как можно дальше, — ответил Клиффорд. — Об этом нечего заботиться. Мы едем просто для удовольствия.
— Вы выбрали для этого странную погоду, сэр! — заметил один пожилой господин с острым взглядом, который сидел на другой стороне вагона и смотрел на Клиффорда и его спутницу с любопытством. — По- моему, лучше всего в такой дождь сидеть у себя дома перед камином.
— Я не могу с вами согласиться, — сказал Клиффорд, учтиво поклонившись пожилому джентльмену. — Мне кажется, напротив, что это удивительное изобретение, эта железная дорога, предназначено для того, чтобы избавить человека от старых представлений о домашнем очаге и заменить их чем-нибудь получше.
— Во имя здравого смысла, — сказал брюзгливо старый джентльмен, — что может быть для человека лучше его комнаты и камина?
— Эти вещи вовсе не имеют того достоинства, какое им приписывают, — возразил Клиффорд. — Мне кажется, что благодаря удобствам переезда с места на место мы когда-нибудь снова вернемся к странствующей жизни. Вы знаете, сэр, вы не могли не убедиться в этом на собственном опыте, что всякий человеческий прогресс напоминает движение вверх по спирали. В то время как мы воображаем, что стремимся вперед, мы, в сущности, только возвращаемся к тому, что давно было опробовано. Прошлое есть только намек на будущее. В ранние эпохи люди жили во временных хижинах или шатрах из древесных ветвей, которые строились так же легко, как и птичьи гнезда. Жизнь эта имела свою прелесть, но человек стал жить иначе. Наступило время тяжкое и скудное; человек томился в своих переходах через пустыни, добывал средства к существованию и терпел разнообразные лишения… Но теперь появились железные дороги — величайшее благо. Они придали нам крылья, они уничтожают пот и пыль странствования, они одухотворяют путешествие. Если же переезд с места на место так удобен, то что заставит человека оставаться на одном месте? Зачем ему теперь строить такие жилища, которые нельзя взять с собой? Зачем ему запирать себя на всю жизнь в кирпичных или в старых, источенных червями бревенчатых стенах, если он может жить везде, где захочет?
Лицо Клиффорда горело, когда он развивал эту теорию, юношеский жар рвался из его души наружу. Веселые девушки оставили свой мяч на полу и смотрели на него с удивлением. Может быть, они думали, что, когда еще не поседели волосы этого человека и лицо его не избороздили морщины, его образ оставался в сердце многих женщин. Но, увы! Они не видели его лица, когда оно было прекрасным.
— Я не могу назвать это счастьем, — изрек новый знакомый Клиффорда, — жить везде и нигде.
— Неужели? — воскликнул Клиффорд с необыкновенной энергией. — Мне кажется ясным, как белый день, что эти кучи кирпича и камня или массы тяжелых бревен, которые люди называют своими домами, по сути, свой камень преткновения на пути человеческого счастья и совершенствования. Душе нужен простор и частые перемены. Нет воздуха менее здорового, чем воздух иного старого дома, отравленного каким- нибудь покойным предком или родственником. Я говорю это по опыту. В моих воспоминаниях сохранился дом — один из этих домов с заостренными кверху фронтонами и с выступающим вперед верхним этажом, какие вам, конечно, случалось видеть в старых городах, — закоптелый, осевший, обветшалый, настоящая старая тюрьма, с одним полуциркульным окном над входом, с небольшой дверью лавочки сбоку и с развесистым вязом перед ним. Всякий раз, сэр, когда мои мысли обращаются к этому дому, мне представляется образ пожилого человека замечательно суровой наружности, сидящего в дубовом кресле, мертвого, с отвратительными пятнами крови на его белом воротнике и на манишке, — мертвого, но с открытыми глазами. Я никогда не смог бы благоденствовать в этом доме, не смог бы быть счастливым и наслаждаться тем, что Господь послал мне!
Лицо его омрачилось, как будто холодная старость вдруг прошла по его чертам и оставила на них свой разрушительный след.
— Никогда, сэр! — повторил он. — Никогда я не смог бы дышать в нем свободно!
— Я не могу понять, — сказал пожилой джентльмен, всматриваясь в него пристально и немного испуганно, — как сформировалась в вашей голове такая мысль!
— Конечно, не можете, — ответил Клиффорд. — Я испытал бы величайшее облегчение, если бы этот дом был разрушен до основания или сожжен, а место, на котором он стоит, поросло густой травой. Я желал бы никогда не видеть его снова, потому что, чем дальше я от него уезжаю, тем больше чувствую в себе радости, свежести, биения сердца, движения ума, — словом, молодость — моя молодость! — возвращается ко мне. Не далее как сегодня утром я был стариком. Я припоминаю, как смотрел в зеркало и дивился своим седым волосам, и глубоким морщинам на лбу, и бороздам на щеках. Все это пришло слишком рано! Я не могу выносить этого! Старость не имела права прийти ко мне! Я еще не жил! Но теперь кажусь ли я стариком? Если и кажусь, то внешность моя обманчива, потому что, с тех пор как мой ум освободился от ужасной тяжести, я чувствую, что лучшие годы у меня еще впереди!
— Верю, — сказал пожилой джентльмен в каком-то замешательстве, — и желаю вам этого от всего сердца.
— Ради бога, милый Клиффорд, замолчи! — прошептала его сестра. — Они считают тебя безумцем.
— Замолчи сама, Гепзиба! — ответил ей брат. — Какое мне дело, что они думают? Я не безумен. Первый раз за тридцать лет мой ум пробился сквозь свою корку. Я должен и хочу говорить!
Он обратился опять к пожилому джентльмену и возобновил разговор.
— Да, милостивый государь, — продолжал он, — часто человек строит большой мрачный дом для того только, чтобы умереть в нем и чтобы потомство его бедствовало в этом доме. Он кладет свой труп под его срубом, вешает свой портрет на стене и при этом надеется, что его потомство будет в нем благоденствовать! Я не брежу, нет! Такой дом стоит до сих пор, он маячит перед моим внутренним взором!
— Но вы, сэр, — сказал пожилой джентльмен, желая как-нибудь прервать разговор, — не виноваты, что жили в нем. Вы очень странный человек, сэр! — прибавил он, выпучив на него глаза, как будто хотел пробуравить ими Клиффорда насквозь. — Я вас не понимаю!
— Это удивляет меня! — смеясь, воскликнул Клиффорд. — А между тем я прозрачен, как вода в источнике Моула. Но послушай, Гепзиба, мы уехали уже слишком далеко. Надо нам отдохнуть, как делают птицы: опустимся на ближайшую ветку и посоветуемся, куда нам лететь дальше.
Так случилось, что в это самое время поезд остановился пред уединенной станцией. Воспользовавшись короткой паузой, Клиффорд с Гепзибой покинули вагон. Через минуту поезд умчался вдаль. Мир улетел от наших двух странников. Они с ужасом провожали его глазами. Невдалеке от станции стояла деревянная церковь, почерневшая от времени, полуразрушенная, с разбитыми окнами, большой трещиной в стене и с бревном, торчащим из кровли. За ней виднелся сельский домик столь же почтенного вида, как и церковь, с трехъярусной кровлей. В нем, по-видимому, никто не жил. Правда, у входа лежали дрова, но между ними уже выросла трава. Мелкие капли дождя вдруг полетели с неба; ветер был не сильным, но резким и холодным.
Клиффорд дрожал всем телом. Возбужденное состояние, в котором у него появлялось столько мыслей и фантазий и в котором он говорил из простой необходимости излить бурлящий поток идей, совершенно миновало.
— Теперь ты бери на себя все заботы, Гепзиба! — проговорил он неясным и лишенным музыкальности голосом. — Распоряжайся мной как хочешь.
Гепзиба преклонила колени на церковной площадке, которой они достигли, и подняла сложенные руки к небу. Серая, тяжелая масса облаков закрывала его, но женщина видела за этими облаками небеса и Всемогущего Отца, взирающего с них на землю.
— О, Боже! — сказала бедная Гепзиба и потом помолчала с минуту, чтобы подумать, о чем ей надо молиться. — О, Боже, Отец наш! Разве мы не твои дети? Сжалься над нами!
