Лана замерла в прихожей, поджидая, пока та уйдет. Ива и в самом деле ушла, но не сразу. Сперва ожил странным свечением дверной замок. Вспыхнул мягко и потух. Потом удалились шаги госпожи. Лана тронула дверь, от нее пахнуло жаром. Девушка отстранилась. Сделать теперь что-либо было выше ее сил. Снять печать, поставленную приставом снаружи, она, объективно оценивая свои силы, могла. Снять печать, установленную госпожой, было невозможно. Тем более, изнутри. В уютном номере стало пусто и страшно. Как в темнице. В дорогой, удобной клетке.
Лана прошла в комнату, села на диван и заплакала. Молча. Слезы текли по щекам. Сердце щемило от боли. А в голове металась, как пойманная птица, единственная мысль: теперь он обречен.
Часть третья
УЗНИКИ
1
Мобиль полз едва в половину своих возможностей. Впрочем, взятый на прицеп тюремный фургончик сильно ограничивал его возможности. Скорость и маневренность шустрого агрегата Санчеса значительно падали. Возможно, именно это портило настроение журналисту. Хотя поводов и без того было достаточно. На улице шел дождь, заливал стекла мобиля, скрывая за серой, влажной пеленой чуть ли не весь мир. Дорога раскисла. А, кроме того, журналиста явно мучило затяжное, в тон дождю, похмелье. Белобрысый морщился, и взгляд у него был мученическим, словно на его плечах держалась вся Веролла вместе с пригородом.
Ниро отвел взгляд от журналиста, повернулся в пол-оборота и поглядел назад. На задних сидениях устроились Лана с Ивой. Лана выглядела задумчивой и трагичной, как актриса, играющая в драме. Только девушка, кажется, не играла. Оно и понятно. Мало радости, когда на твою подругу покушается насильник. Ива и вовсе казалась напуганной и отрешенной. При взгляде на нее у пристава сердце кровью обливалось. Хотелось обнять девушку, прижать к груди, утешить, а потом…
Ниро попытался думать об оставшейся в столице жене, но вышло скверно. Со вчерашнего вечера ничто не могло отвлечь его от горячих, полных сладострастия фантазий. Ни воспоминания о Маргарет и детях, ни мысль о том, что в мобиле за его спиной сидит не женщина, а свидетель. Последнее не работало совсем, как ни пытался настаивать на этом здравый смысл. Да и о каком здравомыслии могла идти речь, если в салоне мобиля буквально пахло Женщиной, переворачивая мысли и будоража кровь. То ли духи у Ивы были с секретом, то ли она сама вызывала такой магнетизм, а может, это была магия. Последнюю мысль Ниро погнал поганой метлой, едва она только возникла в голове. Никакой магии. Ива чиста. Одного взгляда на такую женщину достаточно, чтобы понять: она вне порока.
А дальше снова раскручивался клубок его порочных фантазий.
«Думай о жене и помни о детях», — приказал себе пристав и отвернулся. Но места для жены и детей в мыслях снова не оказалось.
Зато, как спасение, выругался себе под нос Санчес.
— Вас что-то не устраивает, господин журналист?
— Идите к демонам, — огрызнулся тот, давая возможность хоть как-то переключиться с приставучих мыслей о женщине, сидящей за спиной.
Ниро усмехнулся и снова повернулся к девушкам. Пояснил:
— Господин Санчес не всегда такой. Обычно он душка. Просто сегодня…
— Просто сегодня мою ласточку превратили в рабочую лошадь. Я не выспался. У меня дрянное самочувствие, дрянное настроение. Дрянная погода. Я никогда не был душкой. И от запаха парфюмерии меня тошнит. Меня вообще тошнит от любых запахов.
— Пить надо было меньше, — фыркнула с заднего сидения Ива.
— В самом деле, господин журналист, — подхватил Ниро. — Какого рожна вы вчера так набрались?
Санчес вперил взгляд перед собой, стараясь рассмотреть что-то за заливающей стекло водой. Вид у него стал еще более сердитым и несчастным.
— Не помню, — пробурчал он. — Вообще не помню вчерашнего вечера. Как отрезало. И отстаньте от меня. Лучше скажите, за каким хреном мы прицепили этот фургон.
— Транспортировка преступников, согласно уставу, должна проводиться либо специальным транспортом, либо при помощи тюремных фургонов.
— Вот и перевозили бы спецтранспортом.
— Санчес, вы невыносимы, — подола голос Ива.
— Могли бы посадить его назад, — пропустил мимо ушей высказывание девушки журналист.
— Сзади едут свидетели, — поспешил объяснить пристав. — И не бурчите, господин борзописец. Вы хотели собирать материалы для своих статей, вот и собирайте.
— А я собираю, — огрызнулся белобрысый. — И я уж напишу, будьте уверены. Мало никому не покажется.
— Не зарывайтесь, Санчес, правительство Консорциума не позволит вам слишком своевольничать. Вы напишете то, что вам позволят. А клеветать на систему вам не позволит никто.
— Я напишу то, что посчитаю нужным. И в этом не будет ни капли клеветы. А ваша несчастная система ничего мне не сделает. Я не какой-нибудь рядовой писака. Если меня хоть пальцем тронут, мои читатели ваше правительственное здание с землей сровняют.
Разговор становился опасным. Такими темпами, как пристав, он очень скоро должен будет пересадить Санчеса в фургон к преступнику. Это в пустом мобиле можно было простить журналисту его глупую браваду, и даже пьяную дурь. Но при свидетелях глаза на такие вещи закрывать нельзя. Иначе очень скоро может случиться так, что вместо тебя говоруна арестуют другие. А вместе с ним и тебя арестуют за пособничество.
— Никогда не говорите того, о чем потом пожалеете, — назидательно произнес пристав. — И, чем болтать, лучше смотрите на дорогу. А то мы во что-нибудь врежемся.
Остановиться пришлось значительно раньше, чем планировал Санчес. После обеда дождь почти прошел, превратившись в вялую бесконечную изморось. А еще ближе к вечеру сошло на нет похмелье, что с некоторых пор либо не приходило вовсе, либо, если уж приходило, то задерживалось надолго. В свете этого он готов был ехать хоть до поздней ночи, но мобиль, как на грех, вполз в какой-то городишко с придорожным отелем и пристав, посоветовавшись с балластом с заднего сидения, решил остановиться на ночь.
Санчес злился. Откуда взялись эти свидетельницы, он припоминал крайне смутно. И если про арест преступника ему в подробностях рассказали, то про баб, отравляющих своими духами салон его многострадальной ласточки, никто не распространялся. Впрочем, некоторые предположения у журналиста появились сами собой. Уж больно вежливым и обходительным пристав был с золотоволосой и остроязыкой Ивой. Журналисту, в отличие от пристава, златовласка не понравилась. Он чувствовал в ней угрозу, а таких женщин Санчес не любил. Опасных связей ему хватало и на работе. С барышнями он предпочитал расслабляться. Потому отсекал любую роковую красотку, появляющуюся на горизонте. Сейчас такая сидела в его машине и вертела старшим приставом. А тот, распустив слюни и развесив уши, не воспринимал, видимо, ничего, кроме своих нехитрых желаний. Это бесило. Бесился журналист молча. Заговорить с приставом решился лишь тогда, когда тот, ласково поворковав про совместный ужин, разошелся со своими свидетельницами по разным номерам.
В отличие от ужина, номер у пристава оказался совместным с журналистом. Потому Санчес напал на сожителя, как только закрылась дверь номера.
