через руку посветить фонариком. Только там видно красную муть и сосуды, а тут — словно тусклые лучи пробиваются через янтарь.
Поморщившись, я встряхнул руками. Глючит, наверное, спросонья…
Спросонья? С какого такого спросонья? Где я вообще?
Продавленное кресло, бардачок, заляпанное снаружи лобовое стекло с замершим на полпути дворником, безжизненная приборная панель. Все грязное и влажное.
Что произошло? Авария?
Но почему тогда водительская дверь приоткрыта? Почему она такая ржавая? Что за лохмотья на мне вместо футболки? Где Борис?
Мы с братом ехали из Внуково. Посадили маму на рейс и возвращались в Москву, а потом…
Что случилось потом, я не помнил совершенно. Пустота. Ватная, без единого просвета. Без снов, видений и воспоминаний. Без мыслей. В какое-то мгновение меня будто… выключили.
Сердце заухало быстрее. Нутро подернулось инеем страха.
— Бор-рь… — выдавил я.
Голос сорвался. Пришлось долго кашлять и отплевываться прямо на резиновый коврик мерзкой желчной слюной. Откуда она только берется?
— Борис, — позвал я громче.
Никто не отозвался.
В сознание угрем вползла пугающая мысль: снаружи — подозрительно тихо. Это на Киевском-то шоссе возле аэропорта?
— Борис!
Тишина.
Превозмогая вернувшуюся тошноту, я выпрямился. Дернул ручку и толкнул локтем дверь. Та не открылась: то ли заблокирована, то ли заклинило. Надавил посильнее, плечом. Бесполезно. Покликал по клавише стеклоподъемника — ноль реакции. Взгляд упал на торчащий из замка зажигания ключ. В рабочем положении.
Наверное, мы врезались, и электрику в машине переклинило.
Еще раз, наудачу, дернул ручку — никак. Дверь застопорилась намертво. Наверное, чем-то прижало с той стороны. Я завалился набок, извернулся и стал переползать через рычаг переключения передач на соседнее сидение. С водительского места можно было выбраться наружу.
На полпути меня снова замутило, пришлось раскорячиться, упершись одной рукой в руль, а второй — в спинку кресла. Перед глазами опять все поплыло, гадкое покалывание волной прошло по всему телу. Я несколько раз крупно сглотнул, но с рвотным позывом совладать не смог, и затрясся в спазмах. Противная слюна упала тягучей нитью на сиденье.
Сотрясение, что ли? Так тошнит после сильного сотрясения мозга, но череп вроде бы цел, хотя голова продолжает гудеть…
Отплевавшись, я перебрался на водительское сидение и толкнул приоткрытую дверь. Она подалась на удивление легко, и мне пришлось упереться в стойку, чтобы не вывалиться по инерции наружу. Тело слушалось с трудом, суставы будто поролоном забили, чудовищная слабость мешала двигаться.
Кое-как подтянувшись, я поставил правую ногу на порог и замер. На заскорузлой кроссовке белели плесневелые пятна. Рука машинально потянулась к порванной футболке, и пальцы сжали ветхую ткань.
Лоскуты.
Тишина продолжала втекать в салон через распахнутую дверь. Тишина давила на уши, заполняла холодным ужасом сознание.
Что же тут творится?
Путаясь в движениях, спотыкаясь, я вылез из машины и моментально рухнул наземь, отшибив коленки и ладони. Ноги не держали. Какое-то время пришлось стоять на четвереньках и восстанавливать дыхание. Перед глазами дрожали ярко-зеленые травинки, пробивавшиеся через трещину в асфальте. Чуть в стороне, возле отбойника, чернел свежий грязный след — вроде Бориса. Значит, жив.
Но куда он ушел? Почему бросил меня?
Я собрался с силами и поднялся на ноги. Сразу же заштормило, крутануло, повело в сторону. Еле успел облокотиться на багажник машины, чтобы сохранить равновесие и не упасть. Ладони уперлись во что-то шершавое, ломкое.
Я пригляделся, все еще щурясь с непривычки.
Ржавчина.
На багажнике, дверях, крыльях, на стойках и крыше — коричневые оспины темнели повсюду. Борькина «аудюха» была покрыта мелкими пятнами ржавчины, будто за ней не ухаживали. Долго не ухаживали.
Бред…
Тишину разбил птичий клекот, заставив меня резко вскинуть голову и сморщиться от вспышки головной боли. На крыше автобусной остановки, торчащей на обочине справа от шоссе, сидела какая-то пестрая птица: то ли дрозд, то ли клест — не особо в них разбираюсь.
Справившись с приступом, я отпустил, наконец, багажник, и осторожно выпрямился. Застыл в оцепенении.
Пульс вновь заухал в висках, как гигантский отбойный молот.
Зрение практически полностью вернулось в фокус, но того, что я увидел вокруг, просто не могло быть. Никак. Разве что в дурном сне…
Серый асфальт растрескался, кое-где вдоль выцветшей разметки пробивались островки травы, столб оплетали нити вьюнка. Рядом замер давным-давно сгоревший и успевший основательно прогнить бензовоз. Стекла в кабине осыпались, и скелет водителя серой кочерыжкой торчал за рулем. В толстую опору надземного перехода врезались сразу две легковушки. Двери одной были распахнуты. Часть закрытого пешеходного моста обрушилась прямо на дорожное покрытие. Но не сама по себе, а так, словно по пролету врезали чем-то большим и тяжелым вроде экскаваторного ковша. За отбойником, метрах в пятидесяти темнела сплющенная фурой легковушка. Сам длинномер лежал под разбитым рекламным щитом поперек трассы. А за ним виднелись крупные искореженные обломки, разбросанные далеко против движения по обочине. Столбы там были поломаны, отбойник перекручен, асфальт покрывали глубокие царапины, а за фурой валялся большой цилиндр. Если прикинуть вероятную траекторию полета этой махины, получалось, что именно она проломила пешеходный мост и опрокинула грузовик.
Бомба? Не взорвавшаяся ракета? Что это за фиговина?
Следующая мысль испугала гораздо сильнее увиденных разрушений.
На этом участке Киевского шоссе не было движения.
Вообще.
Наша машина стояла посреди трассы, недалеко от центрального отбойника. От бампера до бампера тянулись ржавые царапины. Мы перестроились в левый ряд, потом, видимо, потеряли управление, отскочили от ребра ограничителя и встали.
Все остальные машины — были они разбиты или выглядели более-менее целыми — тоже стояли как попало, будто кто-то выключил их на ходу и бросил. Словно игрушки. А некоторые, что уже совсем не укладывалось в голове, были оплетены вьюнком.
Окружающий пейзаж походил на фантасмагорию. На вымысел спятившего художника. На кошмарный сон…
Сердце бешено колотилось в груди, страх все туже сжимал в холодных тисках рассудок, заставляя беспомощно оглядываться, не давая трезво рассуждать.
— Борис! — крикнул я, чувствуя, как подступает паника. — Эй! Кто-нибудь!
Дрозд-клест испуганно защебетал и полетел прочь. Из-за забора вспорхнула целая стайка пичужек поменьше. На грани слышимости раздался то ли свист, то ли скулеж.
Брат не отзывался. Никто не отзывался. Хотелось делать что угодно: ходить, бегать, кричать, — лишь бы притупить накатывающий волнами страх.
Доберусь хотя бы до пешеходного моста, разведаю обстановку.
