Объясни мне, Мирьям, что это за война, для завершения которой тебе нужен ещё один день с ясным желанием проснуться завтра, о чём это ты, и откуда это ужасное и ошибочное ощущение, что тебе запрещено создавать новое? Это мне из нас двоих присущи непостоянство и разрушительность, не забывай об этом!
(А может быть, думаю я сейчас, это некая фантазия, может, это история, которую ты решила рассказать мне о себе? Но почему ты выбрала такую страшную историю?)
Ты понимаешь, в каком состоянии ты меня оставила? Не объяснив ничего. «Иногда я чувствую, что всё живое, даже два котёнка, которых Нили родила вчера и по обыкновению поручила мне вскармливать, даже они иногда — будто украденный огонь в моей руке», — и тут же умолкла. До конца листа осталось немало пустых строк, и я не знал, какими видениями заполнить их. Потом ты снова появилась, приведя в порядок лицо, и рассказала о чём-то незначительном и не слишком уместном. Уж прости мне это «учительское» замечание, но, по-моему, ты просто хотела вежливо закончить письмо. Очень хорошо, что твой сын занят сейчас таким прекрасным делом — считает до миллиона (не худший способ прожигания жизни), наконец-то ты ясно сказала, что у тебя есть ребёнок, а то я уж начал волноваться, но как ты могла покинуть меня после этого?
Хватит сжимать кулаки! Наши страшные тайны всегда мельче, чем нам кажется, так дай же мне себя, не сдерживаясь, напиши, например, — в отдельном письме из одной фразы — то, что первым приходит тебе в голову, когда ты читаешь это письмо (Да, да! Сейчас, в эту минуту, запиши, сложи и отправь, ещё до «официального» ответа, до всех твоих сложностей)…
Бум!
Теперь что, моя очередь?
После соития мы уснём, прижавшись друг к другу. Твоя спина к моему животу, и я пальцами ног, как прищепками, зажму твои лодыжки, чтоб ты не улетела от меня ночью. Мы будем, как картинка из книги природы: продольный разрез плода, я — кожура, ты — сердцевина.
Яир.
P.S. Не ожидал, что ты решишься.
А во время соития с тобой я хочу закрыть глаза и легонько коснуться границы твоих волос, где-то пониже пупка, чтобы ощутить кончиками пальцев то место, нежное и шелковистое, в котором ты превратилась из девочки в женщину.
Я.
Одно вне очереди.
Вчера вечером, когда я спускался по переулку Хелени Ха-Малка, впереди меня шёл мальчик лет девяти-десяти. Мы были одни. В переулке было темно, и он то и дело оглядывался и ускорял шаги, но я даже при медленной ходьбе иду слишком быстро. Я ощутил его страх, страх, который я так хорошо помню, и подумал, как бы мне успокоить его, не смутив. И тут он захромал. Приволакивал ногу и стонал. Так мы и дошли до конца переулка, медленно, держась на одном и том же расстоянии. Он хромал снаружи, а я внутри.
Я.
Явный недостаток таких поспешных соитий в том, что час спустя ты снова ощущаешь голод (даже при том, что: «Иногда ты совсем одинаково прикасаешься ко мне в точке боли и наслаждения», — хватит мне на целую неделю).
Ты уже написала? И отправила? Когда у вас вынимают почту?
(Я просто немного потренировался, чтобы не ослабли мышцы агрессивности. Чтобы ты всегда могла меня узнать.)
Что касается последних предположений — ты трижды ошиблась: я пишу тебе не из тюрьмы, и я не тяжелобольной и не прикован к постели, я даже не израильский разведчик в Дамаске или Москве, находящийся в отпуске на родине перед возвращением в морозы…
Я — это все трое.
Что ещё? Немного.
Главное: у тебя дрожат пальцы, когда ты достаёшь мои письма из почтового ящика в учительской.
Я тоже так — сначала проверяю на ощупь толщину нового письма, сколько пищи я получу на ближайшие дни и ночи.
…На твой вопрос (довольно странный) — и стрелки, и цифры вместе (а какая разница?)
Да, я вспомнил, что я должен у тебя спросить: имеешь ли ты отношение — я знаю, это глуповато звучит, но всё же — имеешь ли ты какое-либо отношение к китайской газете (на чистом китайском языке!), это такой еженедельник, выходящий в Шанхае, который я начал получать в последнее время без моего заказа?
Если не имеешь — забудь.
Это не письмо, просто ночное бормотание, свист в темноте, пока ты не вернёшься.
(Не устаю удивляться, как эта ссохшаяся жизнь решилась вынуть для меня такую огромную грудь).
Яир.
Разинутый рот или дупло дерева? Не пойму. Но меня очень обрадовало, что там наконец-то не было слов!
Я и не знал, что ты рисуешь. Линия, чёрное пятно и магия твоего прикосновения.
Честное слово, я тебе когда-нибудь станцую. Не обращая внимания на людей вокруг. Я буду смотреть только в твои глаза и танцевать.
А пока нужно писать, правда?
Так вот, это всё из-за чёрного пятна.
Например, маленькая чёрная обезьянка бегает вверх и вниз по животу хозяйки.
Тебе это о чём-нибудь говорит? Не важно. Мы условились о свободе болтовни. Мне это говорит вот о чём: хозяин купил её для супруги на ярмарке во время одной из своих поездок. Хозяин всегда в пути, это — путь хозяина. Обезьянка дрессированная. Она куплена для удовольствия хозяйки, но, ни в коем случае, не для её собственного удовольствия, понимаешь? Она должна всегда знать своё место, место «исполняющего обязанности» до возвращения хозяина (а может никакого хозяина и нет?)
Я.
Я знаю, что ты знаешь, о чём я сейчас думаю. Тебе показалось странным, что я помню каждое движение, каждый вздох и родинку женщины, которая была со мной, но меня самого ты не нашла в этих воспоминаниях.
Когда я среди людей (подумал я сегодня вечером во время купания сына) — причём не важно, чужие они или самые близкие, — меня всегда преследует мысль: а ведь все они умеют простейшим образом делать то, по отношению к чему я — полный импотент: пускать корни.
Вопрос: «Скажи, идиот, зачем, собственно, ты ей рассказываешь такую чушь? Всё это — дохлые
