И в каком смысле ты была «доброй королевой класса»? Бывают злые королевы?
Но довольно этой тяжести, давай, наконец, продолжим нашу «встречу» там: …ровно в пять часов, когда мы ещё были очень далеко друг от друга, вдруг послышался странный пугающий шум. Попробуй представить себе ржавые застёжки-молнии, быстро раскрывающиеся в чреве земли вдоль и поперёк всей лужайки. Наши с тобой взгляды испуганно заметались во все стороны, и твои большие красивые карие глаза на мгновенье встретились с моими, мы оба выпрямились и поднялись, словно одной лишь силой взгляда (Это понятно? Тебе ясна картина? Я хочу, чтобы ты точно увидела мою фантазию!). Я вижу, как ты сгибаешь свои длинные ноги под платьем, а затем поднимаешься, и это движение сводит меня с ума, я вижу твои точёные лодыжки. Ты стоишь, пошатываясь, трепетная, как лань, что же тебя так напугало, когда я написал, что мы не в жизни? И что прячется за этим: «Ой! С чего же начать, Яир?» Начни, и это придёт само собой (ты заметила, что в последних письмах ты часто вздыхаешь?), ведь ты настолько «в жизни», твоё полное, излучающее изобилие, тело и вообще — твоя полнота во всём, чего бы ты не касалась, и то, как ты вплетаешь меня нить за нитью в свою каждодневную жизнь, о чём ты говоришь, ты настолько «в жизни»!
А я на краю этого огромного газона, псевдо-олень, но не слишком крепкий, без ветвистых рогов и мощных ног, кабинетный олень, узкогрудый и лысеющий, как унизительно это тянущееся облысение, я тоже удивлённо ищу источник шума, нарушившего покой, которым я только что наслаждался, украдкой наблюдая за тобой. Тебе всё ещё интересен мой рассказ после того, как я себя описал? Скажи правду — уж если быть втянутой в такую нелепую романтическую связь, не лучше ли выбрать настоящего оленя?
Ладно, я знаю, что тебе нельзя задавать подобные вопросы. Как ты возмущалась, когда я написал, что я «не без уродства»! В таких делах ты не делаешь скидок, правда? Даже в качестве шутки: тебе совсем неизвестны люди, для которых слово «уродство» может служить исчерпывающим определением? Правда? Пусть будет так…
Но ты так же отказываешься признать, что существует такая вещь, как нормальная-закономерность- в-отношениях-между-мужчинами-и-женщинами… Сколько лет пройдёт, прежде чем я сумею открыть тебе глаза?
И ещё одно, то, что ты назвала «конспирацией»…
Мне лучше промолчать, верно?
Взгляни туда, побудь с нами, со всех сторон нас окружает свистящий шепот земли, мы оба подумали о разрушении, об осквернённом саде, не знаю, знакомо ли тебе это чувство — что-то чужое, но в то же время слишком знакомое в одно мгновение распространяется по живым тканям, слушай вместе со мной, хорошо слушай, шёпот и шорох со всех сторон, как возбуждение от грубых и тёмных сплетен (срсрсрсрс)… Может из-за этого наше сердце тоскливо сжимается в страхе от внезапного чувства вины, даже твоё сердце, Мирьям, твоё чистое сердце, которое никто на свете не станет допрашивать, что ты делаешь и с кем, признайся, как быстро начали жалить нас невидимые змеи, правда? Даже за наши желания они нас наказывают, даже за сладостные видения, я тут же слышу причмокивания своего отца, рассказывавшего матери, как он застал полковника, своего командира целующимся в кабинете с какой-то военнослужащей…
Довольно. Я устал. Добрый дух меня покинул. Видишь, как трудно мне представить даже самое начало. Канал совсем забит камнями и грязью.
(Продолжу потом).
Я.
И вот наконец вскрылась тайна земляного нутра, и тысячи водяных струй ударили фонтанами (ну, что ещё я способен выдумать!), и оба мы завопили от неожиданности и побежали, не помню куда, но только не в «правильном» направлении, не наружу, (что могло ждать нас снаружи?), и мы ошибались нарочно, веселясь, и продирались по воде, стремясь к самому затопленному месту, куда были устремлены все потоки воды, и там, наконец, неожиданно столкнулись, крепко ухватились друг за друга и обнялись, несчастные жертвы наводнения, крича, гораздо громче, чем это необходимо: «Нужно как-то отсюда выбраться!» «Дай мне хотя бы твою книгу, чтоб не намокла!» «Но мы оба в воде!» Вместе мы создаём слишком много шума, но никуда уже, в сущности, не двигаемся, медленно останавливаемся и смотрим поверх воды, которая слегка подсинила губы и сверкает брызгами света в твоих чудесных волосах, каштановых, густых и непокорных, с несколькими ниточками серебра (Никогда не крась их! Это последняя просьба приговорённого к тебе: пусть серебрятся!), мы дышим слишком быстро и смеёмся над этой глупостью, как мы попались и промокли, как дети, двое сущих детей, булькаем водой, заполнившей наши рты, и пьяные слова плавают у нас во рту, посмотри на нас в этих струях воды, какие мы умытые и блестящие, как две бутылки, брошенные уцелевшими в кораблекрушении, письма ещё внутри, а пока, снаружи, видно вот что: ты старше меня, не намного, и сдаётся мне, что разница в возрасте тебя слегка беспокоит, но я никогда не был твоим учеником, и вдруг я слышу, как вопреки всякой логике я говорю тебе, только потому, что я должен это сказать немедленно, пока мы ещё в воде, что всегда, почти с каждым человеком, иногда даже со своим сыном, мне почему-то кажется, что я — младший, более неопытный, сосунок, а ты слушаешь и всё понимаешь, как будто само собой разумеется, что это первое, что мужчина говорит женщине, встретившись с ней в воде.
Слушай, я никогда не писал таких странных вещей, всё тело напряглось и дрожит…
На чём мы остановились? Нельзя сейчас останавливаться, чтобы не утратить эту внутреннюю дрожь! Наше дыхание постепенно успокаивается, но мы не отдаляемся, мы всё ещё касаемся друг друга и смотрим друг другу в глаза, и это прямой и спокойный взгляд, совсем простой среди всех этих сложностей, обычно присущих подобным ситуациям. Он прост, как поцелуй, которым целуют ребёнка, который показывает тебе ранку. Сердце разрывается от мысли, что таким взглядом можно заглянуть во взрослого человека.
Мы больше не смеёмся. Молчание пугающе затягивается, мы хотим разойтись и не можем, и в глубине наших глаз одна за другой падают завесы, и я думаю, как этот миг похож на миг катастрофы, ничто уже не будет таким, как было раньше, и мы, ослабевшие, держимся друг за друга, чтобы не упасть, и с грустной ясностью видим нашу историю, слова больше не важны, и язык не важен, пусть она будет написана хоть на санскрите, хоть клинописью, хоть иероглифами хромосом. Ты увидишь меня ребёнком, увидишь подростком, увидишь таким, как я есть — мужчиной. Увидишь, что произошло со мной по пути сюда, как поблекла моя история. С чего начать, Мирьям? Мне всегда кажется, что во мне не осталось ни капли наивности, и всё же к тебе я пришёл неожиданно, и, как только начал писать, слова полетели к тебе из совершенно нового для меня места, как если бы это было семя, которое хранится для одной любимой и единственной, а всё остальное имеет совершенно другой источник. Но ты, наверно, уже хочешь спать, я тоже… Хоть мне и не уснуть этой ночью. Ещё минутку. Помоги мне успокоиться. Протяни руку, даже пальца мне сейчас будет достаточно, мне необходимо, чтобы сейчас, в этот самый миг, ты была моим громоотводом.
(Это слишком, просить человека о таком? Останься хотя бы до тех пор, пока не упадёт пепел с этой сигареты).
Я правильно прочитал? Треугольник — это совсем не шаткая фигура? А «в определённых случаях» он может быть устойчивой и достаточной конструкцией? И даже обогащающей? И очень подходящей человеческой природе, «по крайней мере, моей природе», написала ты, возбудив сильное любопытство ограниченного круга читателей…
При условии, что он равносторонний, немедленно прибавила ты, и что все его стороны знают, что они — стороны треугольника (Это какой-то упрёк мне? Что ты успела обо мне узнать?)
Уже слишком поздно, чтобы в это углубляться, да и пепел дрожит на конце сигареты. Буду терпеливо ждать твоего ответа, только знай, что мне очень нравится наблюдать, как двумя росчерками пера ты
