монеток и, быть может, ещё более драгоценные расписные пояса и разноцветные ленты, которые продавались только в Винеде, куда не все знали дорогу и могли добраться. Был тут и кубок, горевший, как золото, и повергший всех в изумление сосуд из драгоценного камня, прозрачный, как лёд, сквозь который просвечивало солнце.
Этими дарами жених откупил у брата место подле невесты. Тотчас же на искусно вышитом рушнике принесли каравай и зеленую свадебную ветвь, убранную лентами, блёстками, перьями и золотой битью.
Снова раздалась песня, одновременно весёлая и грустная, в которой звучали то тоска по дому и родным, то страх перед будущим в предчувствии тяжкого труда, то молитва, обращённая к богам, то ворожба.
В горницу вслед за женихом пробрались два гусляра и волынщик — свадебные музыканты, умевшие и вторить песням, и зачинать их, и плясовую сыграть.
Изба была уже битком набита. Старый Мирш потчевал и угощал за столом, братья ходили с кувшинами, обнося гостей пивом и мёдом, непрестанно подливая. Вскоре в горнице уже яблоку негде было упасть, девушки и парни ушли во двор, где на завалинке примостились музыканты, и там завели хоровод. Песни лились одна за другой.
Пели заздравную невесте, братьям её и жениху, и так пропели чуть не всю ночь напролёт. А ночь была тёплая, лунная и звёздная, и никому не хотелось спать. Только старики после меду подрёмывали, сидя на лавках или на траве под деревьями, а музыка так и не смолкала всю ночь. Едва переставал один, как начинал другой.
Доман сидел подле невесты, смотрел на неё и вздыхал, а у девушки сердце колотилось от страха. Ах! В те дни, когда ей хотелось птичкой упорхнуть из хаты, она не знала ни опасений, ни тоски. Откуда же теперь эти слезы и тревога?..
Доман, играя пояском, молча уставился на стену и как будто улыбался, но где блуждали его мысли, этого никто не знал.
Между тем подружки затянули:
Едва взошло солнце, весь свадебный поезд отправился на урочище, к священному дубу, где старый отец должен был благословить молодых. Дружки вскочили на коней, невесту усадили в крытую коврами телегу, увитую цветами. За ней, распевая песни, ехали подружки, гости и толпа любопытных.
У старого дуба жених с невестой обошли по очереди всех, прося благословить их, повалились в ноги отцу, посажёной матери и всем, стоявшим вокруг, вплоть до малых детей. Потом, взявшись за руки, переломили каравай и пригубили из одной чарки, а когда им надели на головы венцы, рука об руку семь раз обошли кругом священного дуба, и трижды отец осыпал их зерном, а стоявшая позади дружина без устали пела свадебные песни.
Потом лили богам жертвенный мёд, кропили водой землю, отгоняя чары и сглаз, курили благовонные травы и, разбросав пригоршнями листья, пустились в обратный путь.
Тут снова запели песню, но уже иную. Молодой расплели волосы, обрезали девичью косу и повили голову. Когда белый повойник закрыл лоб новобрачной и горькие слезы покатились по её лицу, зазвучал заунывный и жалобный напев. То прощались с молодой девицы-подружки… Но вот гусляр звонче ударил по струнам, и плача на стало слышно.
Новобрачным полагалось во что бы то ни стало плясать и веселиться, чтобы вечер этот не оказался дурным предзнаменованием для их жизни.
Вдруг грянула хмельная песнь, а хмель и впрямь у многих уже начинал бродить в голове.
Всю ночь сотрясалась от пляски изба гончара, топот раздавался и во дворе: только изредка кто-нибудь, утомившись, присаживался на завалинку отдохнуть, но мигом вскакивал и снова бежал пить и плясать.
Молодых уже проводили к свадебному ложу в опочивальню, а чаши с пивом и мёдом все ходили из рук в руки вкруговую. Кто ни являлся, сам черпал себе из бочки мёд, сколько душа пожелает: такой уж это день, когда всякому гостю рады. Кучки пилигримов, идущих на Ледницу, оборачивались, подходили ближе и с любопытством останавливались, а волынщик все играл и распевали гусляры.
Уже всходило солнце, когда в поле показалась торопливо ковылявшая старуха. Минутами она останавливалась, испуганно оглядывалась и, размахивая палкой, что-то кричала пронзительным голосом, но за гулкими звуками кобзы, песнями гусляров и выкриками разгулявшейся молодёжи нельзя было разобрать слова.
Бабка совсем запыхалась, но вдруг пустилась бежать, и все уже издали узнали Яруху.
— Что это с ней стряслось? — удивился старый Мирш. — Летит как угорелая…
— Э, да она всегда так! — смеялись другие. — Любит выпить, а под хмельком готова и теперь идти в пляс…
А Яруха бежала, ковыляла вприпрыжку, с ужасом озиралась и показывала палкой куда-то назад. Волосы её разметались в беспорядке, измятая одежда висела клочьями, ноги были изранены в кровь.
Наконец, она подбежала к воротам и, задыхаясь, крикнула:
— Бегите! Бегите! Змей поднялся, лезет гад! Поморяне идут! Враг близко, за мною следом…
Теперь уже все расслышали, но никто не хотел верить собственным ушам и полоумной старухе.
— Дым клубится, вьётся пыль, и земля гудит. Бегите, бегите, кому жизнь дорога! Спасайтесь, люди добрые! Поморяне идут!
Она вскинула обе руки, вскрикнула и упала замертво. Старый Мирш молча поглядел вдаль и бросился в хату.
— Кто жив, по коням! — закричал он. — Яруха весть принесла: несметной ратью поморяне идут! Бегите! А может, старуха и рехнулась, может, стадо овец ей поморянами показалось. Поезжайте, кто попроворней, поглядите! Словно туман вдали…
Всполошились плясуны, словно стайка куропаток, когда нависнет над ними коршун, но разгорячённые головы ещё не хотели верить беде. Смельчаки бросились к дверям, девушки и женщины забились в светёлку. Песни сменились громкими криками.
Доман тоже выбежал из хаты, ведя за руку плачущую от страха Милю, которая жалобно причитала, закрывая рукой глаза:
— Ох, доля ты моя, доля!
По двору, обезумев, метались люди, вразнобой раздавались голоса:
— Немцы — кашубы — враги!
