ярче заалела.
Королевич мигом узнал её по румянцу, протянул руку, хочет её сорвать — видит: стоит панна и плачет.
— Два раза узнал ты меня, в третий не угадаешь.
И убежала в светлицу, заперлась на задвижку, села на постельку, заливается-плачет, так слезы и текут ручьём. Думала, думала, плакала всю ночь напролёт, а наутро окошко открыла… и улетела золотой мушкой.
Летит, летит, а самое страх разбирает. Пташки за мушками гонятся, того и гляди и её какая-нибудь склюёт. Подглядел ли за ней королевич, или кто ему шепнул, только обернулся он страшным пауком, соткал громадную паутину и стал её поджидать. Воробьи погнались за мушкой, она и попалась в сети… паук к ней… стоит королевна и плачет.
— Ох, доля ты моя, доля!
А паук берет её за белую ручку.
— Ох, горе мне, несчастливой! Трижды меня ты узнал… Как мне теперь быть? Где прятаться?..
Снова идёт она в светлицу, села на постельку, голову закрыла и плачет-причитает:
— Доля ты моя, доля горькая!.. Сестрицы к ней стучатся, пришли и говорят:
— Поплыви ты рыбкою за море… море широкое, море глубокое… там не найдёт он тебя…
А она все причитает:
— Трижды узнал он меня, как мне теперь быть, где прятаться?.. В море чудища живут, боюсь я моря…
Всю ночь проплакала королевна, а как рассвело, побежала на берег моря: не знала, что королевич из- за дерева смотрит..
Плеснула она в воду золотой рыбкой, а он за ней серебряной, поплыл. Куда ни повернёт золотая рыбка, серебряная гонится за ней. Стукнулись они головами, и слышит королевна слова:
— В четвёртый раз ты мне проиграла, теперь уж будешь моя!
Как услыхала она эти слова, панной выплыла на берег, убежала в палаты расписные, заперлась в светлице — и плачет.
Плачет королевна ночь напролёт, а к утру надумала:
«Вон сколько камушков на берегу лежит… кто меня там узнает? Дай-ка и я камушком лягу…»
Чуть свет побежала королевна на берег, обратилась в беленький камушек и лежит.
В пятый раз мудрено было королевичу разгадать загадку, — загоревал бедняга! Где тут искать королевну: на земле иль в воде, под землёй или на небе? Задумал королевич топиться и пошёл на берег моря. Ходит, ходит он, сетует, руки ломает, вдруг наступил ненароком на камушек: вон какой камушек белый… Только хотел он его поднять, а тут как вскрикнет панна, хочет встать, да платье не пускает: наступил он ногой ей на подол.
— Нашёл я тебя в пятый раз. Теперь ты уж будешь моя! — кричит королевич.
— До семи ещё далеко! Буду я твоя — за семью горами, за седьмой рекой!
Прогневалась королевна, побежала во дворец, с досады на пол повалилась в светлице… Уж так-то горюет, так и заливается слезами. Вдруг видит: мышка на полу, шмыг — и юркнула в норку. Она и думает: «Ну-ка я стану мышкой… Спрячусь в норку… там он меня не сыщет».
А в ту пору воробей сидел на окошке, услышал он, что шептала королевна, полетел к королевичу, сел ему на плечо и щебечет:
— Панна в мышку обратилась… в маленькой норке укрылась.
Тут обернулся королевич сереньким котиком, сел и стал караулить.
Захотелось мышке поесть, а под столом хлебные крошки лежат, высунула она головку, а котик уж тут как тут.
Испугалась королевна, что он сцапает её да съест, как вдруг слышит слова:
— В шестой раз узнал я тебя… теперь уж ты будешь моя!
— Доля ты моя, доля… несчастливая, горькая… Как мне быть с ним теперь?
На седьмой раз сошлись все сестрицы, все подружки, ведуньи-девицы, судили, рядили, думали вечер и ночь напролёт, стало светать, а они ничего не надумали… Королевна от слез и стыда совсем извелась. Лучше бы она сразу пошла за него, чем шесть раз понапрасну срамиться, а на седьмой в неволю попасть.
Но вот в окошке забрезжило. Как быть, когда солнышко взойдёт?.. Надобно спрятаться! А солнце того и жди — покажется!..
Судили сестрицы, рядили, наконец, обернулась королевна старушкой-побирушкой, вся сморщилась, жёлтая стала и страшная, точнёхонько как я, и пошла побираться по миру. А сама думает: «Теперь-то он меня не узнает…»
Стоит, стоит у дороги, едет король на коне: что за старуха стоит? Велел он подать ей милостыньку и поехал восвояси. Думает панна: «Родной отец не узнал! Ну, я выиграла…»
Едет братец королевны, видит: стоит старая баба.
— А это что за жаба?.. Прогнать её с дороги! Отошла королевна, обрадовалась:
— Родной братец меня не узнал!.. Ну, я выиграла!..
Едет королевич на сивке, подбоченился, песню поёт. Шапочку сдвинул набекрень, развеваются кудри на ветру, Едет, ни о чём не тужит. Видит: старушка стоит побирушка — бросил ей перстень золотой.
Тут королевна со страху, что узнает её королевич, давай лицо платком закрывать, да этим себя и выдала. Глянул королевич, бросился к ней, смотрит ей прямо в глаза… А глаза-то у неё все те же, светятся, будто два солнышка… Подхватил королевич её на руки и усадил на коня.
— И в седьмой раз узнал я тебя, теперь-то ты будешь моя!
Ну, справил король им свадьбу, и я там была, мёд и пиво пила, — закончила сказку Яруха.
— Ну, что? Суженого не минуешь!
Дива, выслушав её, улыбнулась и задумалась.
— А может, — прибавила старуха, — так и с Доманом будет, так же ты от него убегаешь. В расписных-то хоромах лучше, чем тут, на Леднице…
Сказав это словцо, Яруха поспешно встала и пошла прочь. Знала старая: зерно бросишь, иной раз долго пролежит оно в земле, покуда не взойдёт.
В доброй надежде пошла бабка, затянув песню, ворожить пилигримам, заговаривать, лечить и обкуривать, чтоб за это её накормили и напоили.
А Дива все сидела в саду; руки опустила, глазами уставилась в землю и тихонько твердила:
— Суженого не минуешь!
XXVI
Покоя не давали полянам кашубы и поморяне, которыми предводительствовали подбивавшие их Лешеки. Едва успевали прогнать одних, как нападали другие, и всякий раз проникали все глубже, опустошая край. Никто не знал, где готовится наступление. Вторгались они то с севера, то вдруг с востока, то с правого, то с левого рубежа, откуда их не ждали.
А тем временем старейшины продолжали созывать веча — то возле городища, то по урочищам среди лесов — толковали, спорили и… разъезжались ни с чем. Не могли они выбрать себе князя. Некому было повиноваться, некому и приказывать, вести войска и отражать натиск врага.
Люди собирались — и поспешно разбегались по домам.
Опасность гнала в леса, голод прогонял обратно: потравленные, вытоптанные поля давно запустели.
Все больше становилось таких, что сожалели о Хвостеке. Мышки годились, когда требовалось разрушать: строить они не умели.
Едва расходилось одно вече, так ничего и не достигнув, как уже рассылались вицы на другое. Иной раз стекались толпы народу, но случалось, притащится всего несколько человек. А тем временем на рубежах без удержу буйствовал меч и огонь.
— Созывали старейшин — советуйте! Старики охали и вспоминали, как оно бывало в давно минувшие времена.
— Старики теперь ни к чему, — говорили люди, — молодых надобно созывать.
