кончалось», которую он слушал уже в сотый, наверно, раз, почему и сейчас хотел дослушать спокойно.
– Пятнадцать, – горячо сказал узбек. И так как Саша отключенно молчал («Я так хочу, чтобы маленьким и взрослым удивительные звезды…» – пела пошлая потасканная певица пошлые затасканные слова, жарко любимые Сашей), то узбек немедленно добавил:
– Шестнадцать и две канистры виноградного вина.
– Крепкого? – спросил Саша, очнувшись. Эта надбавка прельстила его сразу и наповал, совратила с честного до той минуты жизненного пути, определив последующую судьбу надолго вперед.
– Градусов восемнадцать, – сказал узбек-искуситель. И тут же испугался, что мало. – Могу чачу налить, – сказал он. – У грузина возьму.
– Чача лучше, – солидно сказал Саша. – Деньги при тебе?
– У меня только пять тысяч, – захлебывался узбек, и глазки его сияли. – Сейчас же звоню брату, он завтра прилетит с остальными. И винограда еще дам. Или дыни хочешь?
– Посмотрим, – сказал Саша. – Пробовать машину будешь?
– Вижу, что на ходу, – отозвался узбек. Он-то знал, сколько стоит «Волга» на самом деле, так что с этим сонным дураком полагал за лучшее сладить немедля.
– Тогда сделаем так, – рассудительно и неторопливо сказал Саша, хотя мозг его работал сейчас остро и лихорадочно – вовсе не над тем, что подумают приятель-шофер и его начальник, не найдя машину на месте, и уж вовсе не над тем, как это может обернуться самому Саше. Не о последствиях, не о таких пустяках думал сейчас основательный человек Саша. Он решал куда более существенную проблему: где найти своего утреннего сменщика, чтобы тот и в ночь вышел кочегарить вместо Саши, потому что Саша будет занят чачей, которая, уже ясно было как дважды два, как бы ни сложились обстоятельства, появится минут через пятнадцать, ибо до рынка и пешком-то было рядом, а тут – машина.
– Сделаем так, – повторил Саша задумчиво, а рука его уже включила зажигание, левая нога уже плавно выжимала-придерживала сцепление, правая уже чуть-чуть ласково поддавала газ, и машина уже шла-катилась, набирая скорость стремительно, потому что кто его знает – мог и раньше выйти шофер из дома, если дали ему легкий обед. Этим рисковать было нельзя.
Узбек очарованно и упоенно предавался прелести езды на машине, купленной им за половину ее стоимости на юге. Саша держал путь к базару.
– Я живу не там, – сказал узбек. – Я комнату снимаю, туда поедем.
– Сперва чачу нальем, – отрезал Саша. В багажнике – он знал это – были две канистры. Чистота их Сашу мало волновала, лишь бы оказались на месте. – А потом сделаем так, – в третий раз повторил он. – Я тебе машину отдаю, ты ее ставишь у себя, пять тысяч задатка – сразу, остальные – послезавтра сам зайду. Годится?
– Почему нет? – как можно хладнокровней сказал узбек. Все внутри в нем пело и играло, заглушая музыку из приемника.
Слепой, но снисходительный случай весь тот день улыбался Саше своей рассеянной улыбкой. И пустые канистры аккуратно ждали в багажнике, и грузин нашелся немедля, и налили чуть розовую почему-то чачу, даже дали сперва попробовать под кусочек острого сыра, и уже через какие-нибудь полчаса ставили они черную «Волгу» на замызганном каком-то дворе, где снимал себе комнату узбек в старом бревенчатом доме.
И уже откуда-то с живота достал узбек две толстенные теплые пачки денег, где и сотни были и трояки, и сказал важно, что за ним можно не считать, не такой он человек, чтобы считать за ним деньги. И договорились здесь же вечером встретиться послезавтра, чтобы брату не лететь сломя голову.
– Пировать сейчас будем, – неуверенно сказал узбек, очень уж ему не хотелось дольше оставаться с Сашей, коего он полагал находившимся во временном затемнении рассудка, так что лучше пусть очнется уже дома. – Плов сейчас делать будем, – сказал он все-таки, нехотя повинуясь голосу вековых традиций.
– А оформлять как будешь? – спросил Саша.
Узбек засмеялся и махнул рукой. Но, сочтя вопрос этот за начало прояснения Сашиного рассудка, больше не настаивал на пировании.
Сменщика тоже нашел Саша очень быстро, и еще тот был пока трезвый как стеклышко, и охотно согласился Сашу в эту ночь подменить. Все косился только на две канистры, которые Саша так и нес, и вез с собой в автобусе, словно две хозяйственные сумки. Но чачу ему Саша все равно не налил, потому что ясно понимал толк в сохранении уголовной тайны.
А друзей у Саши было и раньше в изобилии, а потом и новые набежали, и очнулся он как раз на послезавтра где-то в середине дня. Чтобы ему опохмелиться, заранее была налита и спрятана большая бутылка из-под вермута. Деньги тоже были надежно захоронены еще позавчера у одной знакомой – вспомнив о них, Саша улыбнулся задумчиво, потому что как таким богатством распорядиться, он еще пока не знал. За остальной суммой он идти к узбеку не собирался, справедливо полагая, что уже или узбек сбежал, или милиция нашла машину. Возвращаться на работу тоже никакого смысла не было. И, как соленая вода только обостряет жажду, мысль о спрятанных пяти тысячах за какой-нибудь час раздумий разожгла в Саше идею разбогатеть еще более, а потом уже куда-нибудь смыться. Трясина стяжательского азарта, до сих пор неведомого Саше, стремительно поглотила его.
– Как же тебя поймали, Саша? – перебил я, боясь, что история затянется теперь надолго, раздробившись на множество подробностей, выпивок и встреч с нудным перечислением выпитого и говоренного.
– А я, видишь, в тот же день, вечером, в магазин один залез. Там в мешке с вермишелью продавщица выручку прятала, чтоб деньги домой не тащить, а сдавала она их только утром. Там я сто рублей деньгами взял и ящик водки. Ящик в кочегарку отнес, чтобы с ребятами попрощаться по-путному, а деньги при себе оставил. Вот.
– Не поймали же тебя в магазине? – не понял я.
– Нет, я сам с повинной явился, – терпеливо объяснил мне Саша. – Тут меня и свели с узбеком. Он, оказывается, с милицией дрался, машину не отдавал, чудак. Я, кричит, ее купил у человека, задаток дал. Пуговицу у мента оторвал. Сопротивление властям.
– А с повинной ты зачем явился? – не понимал я.
– Для алиби, – объяснил Саша. – Алиби – это когда тебя нет, где тебя подозревают, что ты был.
Я сказал, что знаю, что такое алиби. Но зачем оно понадобилось Саше так, что он даже с повинной поперся? Понимал же, что за магазин посадят?
– Конечно, – снисходительно сказал Саша. – Но за магазин сколько могли дать? Если я еще раскаялся сам? Пустяки. А у меня в поселке, километров десять от города или двенадцать, кто их мерял, баба одна жила. А работала она на почте, и на почте той как раз в ту ночь в аккурат увели три тысячи – прямо в мешочке как привезли, так с мешком и украли. То ли там зарплата была совхозная, то ли что, не знаю. Только сторожа в ту ночь не было, он в деревню ушел на свадьбу к крестнице. А подумать всяко-разно на меня могли, потому что весь поселок знал, что я с той бабой путаюсь, а она могла сказать, что я от нее знал, что на почту деньги пришли. И что сторож уйдет на свадьбу, он тоже ей сказал. А сидел бы я для алиби у друзей, водку пил, кто бы им поверил, пропойцам? А я как раз в магазине был в аккурат, вот я и пришел с повинной, чтоб алиби. А узбек и подвернись – он там два дня уже сидел за драку с милицией. Понял теперь? Не повезло мне просто.
– Понял теперь, – сказал я успокоенно. Сон уже смаривал меня, брал свое душный жар от разгулявшейся печки. Черт его разберет с его логикой, думал я, – пойти с повинной о магазине только для того, чтоб не заподозрили в ограблении какой-то почты далеко в поселке, мало ли где еще можно было побыть на людях для этого алиби.
– Даже водки этой выпить не успел, – тоже сонно и печально бубнил из темноты Сашин голос. – Прямо утром взял и пошел. Дескать, ночью бес попутал, пьяный был, с утра раскаялся. Деньги вот. Может, говорю, простите или как накажете нестрого, сам пришел.
– Э- э, подожди-ка, Саша, – сообразил я, и даже сон с меня слетел разом. – Что-то ты, брат, темнишь. Если ты уже утром в милицию пошел с повинной, то как же ты узнал, что почта ночью обокрадена, что тебе это самое алиби срочно необходимо?
– Так это ж я ее и обчистил, – удивился Саша. – В магазине я все поворошил, с понтом я часа три деньги искал, пока, мол, до вермишели не добрался, а сам на мотоцикл сразу – я давно приметил, где поблизости стоит, – и на почту. Понял теперь?
Вот тебе и глуповатый Саша, радостно и изумленно подумал я. Выдумка какая безупречная.
– И не докопались?
– Где там!
Саша уже, кажется, спал. У меня, однако, возник еще один вопрос – даже задавать его было приятно здесь на зоне.
– Так ведь, Саша, ты теперь богатый человек будешь, когда выйдешь? Или ты узбеку вернул его пачки?
– Нет, – хвастливо сказал Саша. – Он, правда, от них и сам на суде отказался. Я, говорит, к этому человеку никаких претензий не имею, сам я просил его машину продать, и от иска отказываюсь. Молодец узбек. Деньги-то я ведь не признался, что целы, сказал – украли по пьянке. Так я, этот узбек говорит, от иска отказываюсь, и ко мне поворачивается, смеется, я, говорит, как срок отбудете, приглашаю вас к себе в солнечный Нукус, мы, говорит, очень таких ловких умных людей уважаем, будете у нас жить в достатке. Даже в зале все засмеялись, и судьи, и кивалы.
Кивалами называются всюду народные заседатели – очень точное отыскалось слово для бессмысленных и бесправных этих двух лиц, представителей якобы общественности (вот уж понт!), могущих на заседании суда разве что кивать головой, когда судья ради соблюдения формы вопрошает их, во всем ли они с ним согласны.
– Здорово, даже иска у тебя нет, – засмеялся я, радуясь великодушию узбека. – А долежат до тебя эти деньги?
– Вряд ли, – вздохнул в темноте Саша. – Я их,
