И когда мельничная ведьма наконец к утру заснула после бурного — грозового — дня, она сделала это успокоенная, с сознанием того, что наколдовала себе значительное продвижение к намеченной цели.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Лиза долго ворочалась в постели и протирала глаза, пока они, наконец, не открылись по- настоящему. Комнатушку заполнял блеклый сумеречный свет. Штор на окошке не было, но казалось, что свет проникает сквозь очень плотную темно-серую ткань, — такой густой туман висел за окном; печальное ноябрьское утро обещало быть серым и хмурым, без малейшего проблеска солнечного света. Грачи в кронах деревьев кричали хрипло, под стать унылому рассвету; а когда запели петухи — по очереди, один — на мельнице, другой — на Драконовом дворе, — их перекличка не помогала людям встряхнуться и бодро начать день; птицы, казалось, за ночь наглотались туману и теперь с трудом выкашливают, отхаркивают его.
И сама Лиза проснулась далеко не бодро. Ее первая мысль была: а который сегодня день? Пятница. Минуло четыре дня с той памятной ночи, и за все это время между нею и мельником ничего не произошло. Дело не продвинулось ни на шаг. А скоро вернется домой Ханс, и удобный случай будет упущен. Лизу все сильнее одолевали сомнения: а правильно ли она себя вела? Хотела как лучше, но только все испортила. Небось, уступи она тогда хозяину, это быстро и как бы само собой привело их под венец. Теперь же, казалось, разочарование придало ему силы вырваться из ее сетей, он замкнулся в себе и знать ее не хочет. Дура, недотрога чертова! Она, видите ли, слишком честная, вот и осталась с носом, как оно всегда и бывает с послушными и благонравными детьми.
Накануне вечером она долго не засыпала, лежала тихо, как мышка, прислушиваясь к каждому звуку в его комнате. Иногда садилась в постели, чтобы посмотреть, не появилась ли полоска света в щели под дверью. И, не переставая, повторяла: дай Бог, чтобы в дверь снова постучали или чтобы дверь просто открылась, она ведь не заперта. Но Бог, по-видимому, не хотел давать ей ни того, ни другого (видно, он недолюбливал ее, ведь она не бегала по молитвенным собраниям, как та, другая)… «Вот если бы… — подумала Лиза, вспомнив о своем умении ворожить, — вот если бы началась гроза, да нешуточная! Мы бы оба встали, я бы жутко испугалась (я ведь и правда боюсь молний и грома), он бы принялся успокаивать меня, обнял бы — и могучий раскат грома довершил бы остальное. Так получилось бы, что, дескать, в свое время я выказала себя честной девушкой, но нельзя же требовать от меня, чтобы я была деревянная или каменная».
Да только в это время года гроз не бывает, а наколдовать ее было не под силу захудалой ведьме с мельницы.
Ее понемногу начало охватывать отчаяние. Конечно, надежда пока оставалась, однако убывала с каждым днем. И это серое и безнадежное утро еще раз напомнило ей, что надо действовать… Но как?! Не иначе и этот день пройдет бесплодно.
И тут в окошко постучали.
Собственно, легкий стук в окно она слышала много раз: это ударялась об него лоза дикого винограда, свидетельствуя о том, что, несмотря на туман, на дворе довольно сильный ветер. Однако этот стук был совсем другой: такой же легкий, но удары были тверже, увереннее — она сразу это расслышала. Лиза приподняла голову с подушки и стала вглядываться в завесу тумана.
Ей не пришлось долго ждать. Стук повторился, и производила его не мистически-астральная рука, какая стучалась к ее сопернице: нет, над оконной рамой она разглядела совершенно реальный кулак, почерневший от пороха и запятнанный кровью, и из кулака свисало что-то блестящее; кулак скоро исчез из вида, но маленькая вещица продолжала слабо поблескивать — как будто туман, зажатый в кулаке, спрессовался в воду и капает крупными прозрачными светящимися каплями.
Проворным и бесшумным кошачьим прыжком Лиза вскочила с постели и бросилась к окну.
Почерневший от пороха и выпачканный кровью кулак принадлежал, разумеется, Перу Вибе, который собственной персоной стоял под окном, в лохматой меховой шапке, сплошь усеянной блестящими жемчужными капельками, в огромном шерстяном платке, трижды обернутом вокруг короткой шеи и закрывавшем порядком обросший щетиной подбородок, с ружьем за плечами, смазные сапоги чуть ли не доверху заляпаны глиной, к которой пристали мокрые жухлые листья и мелкие веточки. Но самое интересное в облике Пера Вибе, по крайней мере в глазах Лизы, была вещица, свисавшая из его кулака, которая оказалась мельхиоровым собачьим ошейником с прелестным колокольчиком.
Лиза беззвучно шмыгнула к комоду и вытащила из ящика пару добротных шерстяных носков. Так же беззвучно она открыла окно и обменяла носки на ошейник, заботливо придерживая колокольчик, чтобы он не звякнул.
И все это в полном молчании.
Вот такая между ними разыгралась «сцена у окна».
И после нее Лиза пришла в отличное расположение духа. Ошейник был, несомненно, вестником удачи, который не мог обмануть. От блеска серебра засверкал хмурый рассвет, колокольчик звонил к празднику. Ошейник Енни в руках у Лизы — это была ее победа над соперницей, победа семьи браконьера над семьей лесничего. День, который начался так прекрасно, обязательно принесет ей удачу!
Лиза встала немного позже обычного, а дел было по горло, ведь как раз сегодня надо было печь сдобу, но не беда, все сразу загорелось у нее в руках, она работала играючи. И когда малыш Ларс просунул голову в кухонную дверь, чтобы попрощаться, потому что он на несколько дней уходил навестить больную мать, Лиза зазвала батрака к себе, развязала его узелок, взяла с противня пригоршню еще горячих крендельков и упаковала ему с собой. В приливе доброжелательности она даже смачно поцеловала его в детские губы, затем вытолкала раскрывшего рот от изумления паренька из кухни и после этой интермедии с удвоенным рвением взялась за работу.
Ее прилежным рукам не мешало то, что мысли ее часто переносились далеко в лес: она представляла себе, как та, другая, стоит сейчас перед домом лесничего, и Ханс рядом с ней; она зовет «Енни, Енни!», и ей отвечает эхо. Но маленький колокольчик не звенит далеко в чащобе, и Енни не прибегает на зов. И так же она будет звать вечером, и завтра, постепенно теряя надежду, пока, наконец, не поймет, что ее дражайшая Енни никогда к ней не вернется, — и тогда ее зов умолкнет навсегда.
Такие идиллические фантазии поддерживали превосходное настроение служанки. Ведь она, Пострельщикова Лиза из Вересняка, была сродни лесному зверю, множеством нитей связанному с природой. Отнюдь не только пустое злорадство заставляло ее ликовать; нет, у нее было мистическое чувство, будто могущество той, другой, сломлено тем, что ее священное животное сметено с пути, и также, как она не сможет дозваться Енни, она не сможет заманить и мельника к себе в дом. Именно это чувство придавало гибкость и упругость всему телу Лизы, зажигало дерзкий блеск в ее глазах. И она победоносно наблюдала за своим собственным священным животным, верным Пилатом, жирным и лоснящимся, который мурлыкал, вертел хвостом, с удовольствием облизывался и жмурил глаза, словом, был счастлив и благополучен, как только может быть кошка, в то время как Енни с потухшими глазами и вывалившимся языком висит в сарае у какого-нибудь укрывателя краденого.
Мельник, в одиннадцатом часу вернувшийся из пекарни, у себя в гостиной услышал ее веселое пение. Оно проникало туда вместе с приятным запахом поджариваемых кофейных зерен, и это сочетание воодушевило его больше, чем могли бы сделать самое яркое солнце и самое лазурное небо. Мельник позволял себе роскошь в это время дня выпивать две чашки кофе — причем это был кофе отменного качества и очень крепкий; первую он выпивал с крендельками и печеньем, а когда пил вторую, то раскуривал трубку, набитую отнюдь не крестьянским табаком, а добрым голландским канастером: да, он был