устроившимися по краям водоема, наблюдали за тучами светлячков, мерцающих среди колючек.
В эту ночь мы поступили так же. Невестка и я сидели на скамейке, а дети, прикрепив светлячков к своим лбам, прятались на дне бассейна, в траве.
Порой они кричали слишком громко, и тогда невестка усмиряла их, указывая на тонкую полоску света, проходившего между ставень второго этажа. Там находилась комната матери. В эту ночь она упрямилась, как ребенок, требуя разрешить ей остаться еще ненадолго в честь моего приезда. Афифе с трудом увела ее спать.
Невестка подшучивала над привязанностью матери к Афифе:
— Госпожа вот уже несколько дней не выпускает бедняжку из своей комнаты, не дает ей увидеть белый свет. А та и довольна. Ни на что не жалуется. В наши дни даже мать с дочерью так хорошо не ладят, — смеясь, добавляла она.
Ночь только вступила в свои права. Но непрерывный, утомительный стрекот цикад и долгие минуты молчания, прерываемые только парой безжизненных слов, которыми мы время от времени обменивались, создавали иллюзию предрассветного времени. Казалось, вершина холма напротив вот-вот озарится солнечным светом. Дети один за другим ложились на деревянные скамейки и умолкали. Невестка то и дело предостерегала:
— Дети, смотрите не засните, а то простудитесь. Мы сейчас пойдем.
Стоило нам собраться, как в сорока-пятидесяти шагах на дорожке мелькнула тень. Афифе уложила мою мать и спустилась в сад. Она замерла в нерешительности, так как не осмеливалась подойти к нам, но в то же время боялась показать, что предпочитает одиночество.
Невестка поднялась на ноги и пригласила ее сесть на соседнюю скамейку. Из вежливости нам пришлось остаться в саду еще ненадолго.
Разумеется, разговор опять зашел о матери.
— Госпожа, а мы уж начали ревновать, — пошутила невестка. Повернувшись ко мне, она со смехом продолжила: — Матушка прямо-таки прилипла к Афифе-ханым. Как они будут расставаться? Даже не знаю. Боюсь, мама начнет капризничать, как ребенок, которого отняли от груди...
Афифе вздохнула и медленно произнесла:
— А разве я не начну?
Другой мог бы счесть слова Афифе обычной любезностью гостя. Но я хорошо знал семейство Склаваки, поэтому думал иначе. С легкой грустью я вспомнил знаменитое «постоянство натуры» Селим- бея.
Невестка то и дело потряхивала за плечо младшую дочь, дремлющую на ее колене, наклонялась и шептала девочке что-то на ухо, делая вид, будто целует ее волосы.
Наконец она смущенно попросила у нас разрешения уйти:
— Не взыщите, пойду уложу детей, а потом вернусь... А вы посидите.
Было ясно, что невестка не вернется. Но обещание, в котором не было никакой нужды, надолго привязывало нас к саду.
Необходимость оставаться с Афифе наедине не пугала меня. Наоборот, по некоторым причинам сложившаяся ситуация доставляла мне удовольствие. Но при одном условии: рядом с нами должен был находиться кто-то еще. Потому что я знал, что нам обоим будет неловко беседовать с глазу на глаз в потаенном уголке сада. Следовало вести себя очень осторожно, дабы не всколыхнуть завесу прошлого, а эта вынужденная мера непременно утомила бы нас.
Первые минуты действительно дались с большим трудом. По правилам этикета мы были обязаны извлечь на поверхность хотя бы часть общих воспоминаний. Например, я не мог не завести речь о том времени, когда сорок дней лежал в доме Склаваки со сломанной ногой, и еще раз не поблагодарить Афифе за проявленную заботу. Я был вынужден постоянно вспоминать Селим-бея и расспрашивать о здоровье старшей сестры. Не мог я пренебречь и служанкой с выправкой военного, и Флорой.
Я как будто читал старую инвентарную книгу: произносил названия, количества и особые приметы, делая все возможное, чтобы не затронуть тему любви.
Мое лицо было обращено к Афифе, сидящей на соседней скамейке. Она же отвернулась к бассейну и подалась вперед, спрятав ладони под мышки. Судя по редким ответным репликам, светлячки, копошащиеся в траве, занимали Афифе гораздо больше, чем мои слова.
В надежде развеять напряженность я сказал:
— Давайте пройдемся, Афифе-ханым, — и, не дожидаясь ответа, поднялся.
Движение освежило меня. Обойдя вокруг бассейна и особняка, мы углубились в сад. Чтобы поддержать беседу, я давал пояснения всему, что попадалось на пути. Так мы прошли мимо старых клеток для голубей, ветхой беседки, увитой плющом, и разрушенной теплицы, напоминающей амфитеатр, от которой остался только металлический остов.
Хотя в темноте было практически невозможно хоть что-то разглядеть, Афифе останавливалась возле каждого «экспоната» и с большим вниманием изучала его, по-прежнему держа руки под мышками.
Деревья впереди росли все плотнее, и я предался воспоминаниям о наших прогулках по саду в Миласе. Вот мы прыгаем по кочкам посреди журчащей воды, балансируя руками, как канатоходцы, и стараемся не упасть. Вот мы, согнувшись, входим в тоннель из ветвей и лиан, а вот выходим из него, покрытые инеем и гнилыми листьями. Вот я освежаю опухшее от слез лицо водой из деревянного корыта, а вот и тот день, когда я со слезами набросился на Афифе, ревнуя ее к Кемаль-бею. Она прогнала меня тогда...
Думая об этом, я разглядывал Афифе, медленно идущую впереди. Ее плечи поникли, а я никак не мог понять: «Столько безумных мыслей и поступков — и все ради этой женщины? По правде говоря, Афифе сегодня не та, что прежде. Но по какой причине я должен считать ее совершенно другим человеком? Просто она была моложе, свежее... Во время наших прогулок она точно так же молчала и склоняла голову. Разница вот в чем: теперь я примерно представляю, о чем думает бедняжка. Вероятно, она размышляет о здоровье старшей сестры, а может быть, о том, как починить прохудившуюся крышу дома в бедняцком квартале до наступления холодов. Или о ребенке, который останется в Стамбуле один...»
Несомненно, в прежние времена она тоже размышляла о чем-то подобном...
Вот только я был слишком неопытен, чтобы представить такое. Глядя, как сияет ее кожа, еще упругая; как свет отражается от зубов, еще не золотых, я радостно верил в обман и не мог представить, что лоск и богатое убранство скрывают под собой несчастную вдову-нищенку. Да, в ту пору Афифе была примерно такой же, как и сейчас. Афифе моих фантазий существовала только в моем воображении, напоминая прототип лишь парой линий да красок.
Обойдя весь сад, мы подошли к калитке.
— Смотрите не замерзните, Афифе-ханым, — предостерегал я. — Вы дитя теплого края.
— Нет, — ответила она. — В Миласе все точно так же...
Уронив руки на железную решетку, Афифе внимательно разглядывала улицу, как до этого птичник, беседку и теплицу.
— Вероятно, вы тоже хотите спать.
Афифе никак не отреагировала на мою попытку спровадить ее и не поняла намека.
— Нет, я привыкла поздно ложиться, — ответила она.
— В таком случае мы можем прогуляться по улице.
Я с трудом приоткрыл калитку, Афифе вышла наружу и зашагала вперед, не дожидаясь меня.
Неухоженное голое пространство улицы напоминало деревню: все заросло травой, ближе к вершине горы лежали оглобли, оставленные на ночь соседями-переселенцами. У края отвесного склона дорога прерывалась, превращаясь в узенькую тропинку, и спускалась к морю, петляя среди покосившихся заборов, отгораживающих сады друг от друга. Этой ночью луна, поднимаясь со стороны холмов Чамлыджа, преобразила картину, заставив пейзаж дышать красотой.
Дойдя до склона горы, мы с Афифе остановились и принялись разглядывать окрестности. Отсюда открывался вид на Мраморное море, часть Золотого Рога и Босфор до самого Истинье.
Уже несколько недель угроза бомбежек не позволяла зажигать фонари, поэтому город был погружен в темноту. Лунный свет ложился на водную гладь тусклой волной, напоминая пар. Ближе к берегу он становился ярче, окаймлял границу воды и суши блестящей лентой, как настоящая лунная дорожка. Пейзаж
