начинала говорить, что это ее последняя воля, своего рода завещание. Мольбы не принесли результата, и тогда она перешла к угрозам. Словно молодая девушка, которую не отдают замуж за любимого, она рыдала, пронзительно вопила и грозилась уйти из дома, чтобы больше никогда не показываться нам на глаза.
В свое время Склаваки всей семьей проводили ее до туманных вершин близлежащих гор, а теперь она была обязана отвезти их девочку хотя бы до парома на Бандырму. «Разве не так?» — вопрошала она.
В ослабевшем сознании матери время и расстояние смешались, поэтому подножие горы Манастыр, расположенной в получасе езды от Миласа, превратилось для нее в туманные вершины. Она считала, что отпустить Афифе одну совершенно бесчеловечно.
Поняв, что с этой проблемой нам не справиться, мы держали семейный совет. В результате на свет родилась новость о том, что вражеская авиация сегодня-завтра ночью совершит особенно страшный налет на Стамбул.
Хотя мама постоянно заявляла, что отныне не видит большого различия между жизнью и смертью, бомбардировки страшили ее чрезвычайно. Стоило квартальному сторожу позвонить в дверь с сообщением: «Летят», как она сразу же бросалась в подвал дома, опережая всех остальных.
Когда поддельная телеграмма, якобы адресованная моему брату, подтвердила новость о налете, настойчивость матери ослабела. Но за день до отъезда Афифе она возжелала сесть в повозку и отправиться на прогулку в компании молодой женщины.
После обеда я усадил их в экипаж вместе с двумя младшими дочерьми брата и сопровождал до Кысыклы по дороге, ведущей мимо Кузгунджука.
Был тихий вечер. Несмотря на будний день, на улицах и в близлежащих рощах мы часто натыкались на большие семьи греков и армян. По пути я заметил постройку, напоминающую аязма[62]. Люди группами входили и выходили из него. Значит, был какой-то религиозный праздник.
Немного поодаль, возле ресторанчиков в Кысыклы, стояла карусель и несколько лодок-качелей — получилась настоящая праздничная площадь.
Семьи бедных ремесленников в парадной одежде сидели за столиками, пили, ели и развлекались, а дети от мала до велика радостно толпились вокруг качелей.
Наша прогулка подошла к концу, поэтому мы остановили повозку и, подобно остальным, оккупировали столик на террасе одного из ресторанчиков. Со всех сторон доносились звуки граммофона и шарманки. Главы семейств пили ракы и, закатав рукава рубашек, помогали женщинам готовить мясо или рубить салаты.
Стиль, которому я тогда следовал, не предусматривал семейных развлечений в османском стиле и сельских прогулок в пестрой ярмарочной компании женщин и детей. Я даже усомнился, стоит ли мне здесь сидеть, ведь среди молодежи, проходящей по улице, могут оказаться знакомые.
Впрочем, почему-то мне не было скучно. Несмотря на жару, в воздухе витал легкий аромат осени. Ее мановение чувствовалось даже в убранстве деревьев, цвете травы и виде неподвижных холмов, возвышающихся в солнечном свете, словно в тумане.
Девушки под руку прогуливались вдоль улицы, порой делая несколько танцевальных па под звуки граммофона и шарманки, перешучивались с юношами, стоя вокруг качелей, и заставляли меня вспоминать те вечера в церковном квартале.
Наконец старая тетушка, которая жарила шашлык на костре, разожженном между камнями, вдруг воскликнула:
— Эй, девочка, принеси-ка мне платок! Платок принеси!
В ее голосе слышалась гармония провинциальной речи, и я полностью погрузился в прошлое.
По сердцу разлилась сладкая невинная печаль, а мои глаза выискивали в толпе девушек Стематулу, Рину, Марьянти и Пицу. Вот старый грек в пиджаке, застегнутом на все пуговицы, лысый, с густыми усами — он похож на старосту Лефтера-эфенди. Напротив него спиной ко мне стоит худая женщина в черном. Я не мог оторвать от нее глаз. Мне казалось, что стоит ей обернуться, и я увижу усталое, бледное лицо тетушки Варвары.
Даже старые детские чувства вроде нерешительной радости, печали, надежды и отчаяния пробудились вновь. Через некоторое время они все поблекли, осталась только любовь к Афифе. Я вдруг проснулся осенним утром, глядя, как занимается рассвет по ту сторону белых батистовых занавесок тетушки Варвары, а моя душа переполнялась Ею. Сегодня день визита, и я счастлив, что смогу с Ней увидеться. Я встретил Ее на улице, залитой солнечным светом, и видел, как вуаль колышется над Ее прозрачным лицом. Мы в деревне, смотрим друг на друга, а я со слезами признаюсь Ей в любви...
Несомненно, жизнь даровала мне гораздо больше, чем я мог ожидать и, возможно заслуживал. Но теперь я понимал, что будущее, которое виделось мне в годы бессилия и отчаяния, оказалось совсем иным на вкус. Наверное, впервые за много лет я чувствовал, что недоволен, что меня обманули и я не смог добиться того, чего хотел.
Лишь Аллах знает, как я смотрел на Афифе в эти минуты. Она тоже подняла глаза и, часто моргая глядела на меня.
Мать радовалась, как ребенок. Она разглядывала шарманки, людей, которые шумно беседовали за ужином, и вдруг спросила:
— Ведь это конец, не правда ли?
У меня неожиданно сжалось сердце, но я сделал вид, что ничего не понял:
— Конец чего, мама?
Она зажмурилась и улыбнулась:
— Мы больше никогда не встретимся все вместе. Вы, может быть, еще увидите друг друга. Но меня с вами уже не будет.
Я выдавил из себя смешок, изобразил оживление, поддельную радость, что-то сказал, а затем поднялся на ноги, сказав, что хочу показать детям качели. Однако я чувствовал, что это конец не только для нее, а для нас всех. Три человека, связанные тонкими узами любви, скоро разойдутся. Минует последний день, и каждый пойдет своим путем, чтобы больше не встречаться.
В тот час, когда я провожал отца и мать до источника в горах Миласа, я пережил тяжелый приступ. Прошло целых десять лет, и он настиг меня снова. Но теперь это было не просто непонятное чувство, не имеющее явной причины. По правде говоря, мать прожила еще несколько лет. Но с тех пор, как Афифе уехала, мы больше никогда не были так близки. А уж тем более не совершали совместных прогулок.
Близился закат. Толпа постепенно рассасывалась, люди отправлялись домой. Шарманки заливались пуще прежнего, качели с детьми в красных и желтых развевающихся одеждах взлетали все выше и выше.
Заметив, что наши дети с тоской смотрят на качели, Афифе предложила:
— Госпожа... позвольте, я прокачу их разок.
Мать забеспокоилась и ответила решительным отказом. Она не была сторонницей такого развлечения, считая его опасным даже для чужих детей. Что мы скажем, если с детьми случится беда? Ведь мы отвечаем за них.
Поодаль карусель под тентом, украшенным флагами, приглашала на последний сеанс. Матери суетились, рассаживая старших детей по деревянным лошадкам с оторванными головами и хвостами, а младших — в кареты, на руки братьев и сестер.
Видя, что многие места остались пустыми, владелец карусели энергично тряс колокольчиком, зажатым в кулаке, и кричал:
— Торопитесь, отходит последний паром! — Затем он добавил: — Позднее раскаяние пользы не приносит, сегодня — есть, завтра — нет...
Вдруг я заметил, как Афифе подалась вперед, чтобы остановить медленно кружащуюся карусель, и обратилась к моей матери:
— Пожалуйста, госпожа, позвольте. Ведь это последняя... завтра уже не будет...
Не дожидаясь ответа, Афифе усадила детей в пустую карету, когда та неспешно проплывала мимо нас. Дети махали руками на прощание, как будто отправлялись в долгое путешествие, а она радостно
