Я все еще смеюсь, вспоминая об этом. Пару раз я даже хотел признаться в этом госпоже Варваре, но несчастная полоумная старуха блуждала в своем собственном мире, и донести до нее что-то, не связанное с Кегамом, было совершенно невозможно. Она всегда слушала меня со странным беспокойством, как будто я вторгался в ее мысли, и довольно скоро начинала говорить о себе. Когда же я попытался сравнить чувства Мелек с тем, что когда-то чувствовал Кегам, на меня обрушилась волна ненависти. Так тема была закрыта раз и навсегда.
Впрочем, со стыдом признаюсь, что не отличался по отношению к Мелек и тысячной долей того постоянства, которое присутствовало у госпожи Варвары к Кегаму.
Не прошло и месяца с момента моего приезда в Милас, как я ужасным образом предал «свою» девушку, и у меня началась череда странных, невероятных авантюр.
Это довольно долгая история.
Церковный квартал сплошь состоял из покосившихся старых домов. Зимой обрамленная ими площадь утопала в грязи, а летом превращалась в океан из солнечного света и пыли.
В летнюю жару идти через центр площади было выше моих сил, поэтому я двигался по краю разбитой мостовой, прячась в жалкой тени, которую отбрасывали карнизы домов.
Днем мужчины и молодые девушки уходили на работу, дети находились в церковной школе, а в квартале оставались только замужние женщины и старики.
Окна обычно были закрыты, занавески приспущены, а двери домов, напротив, постоянно открыты настежь. То и дело в сумрачных, прохладных дворах можно было увидеть старух в домотканых шароварах и черных платках, которые сидели за ткацким станком иди качали детей на качелях. Иногда там же босоногие женщины, неряшливо одетые, повязав головы белыми тряпками, стирали белье и пели песни.
Но к вечеру, когда солнце начинало садиться, картина преображалась. Пепельно-серые фасады домов играли новыми красками, на них проступали тонкие стебли виноградной лозы и плюща. Под открытыми окнами выстраивались ряды горшков с геранью и базиликом.
Из дверей в углу церковной ограды на площадь с шумом выбегали дети, и жизнь плавно перетекала на улицу.
Казалось, что в разгаре базарный день: перед дверями появлялись топчаны, скамейки, прялки, кувшины, подносы с зеленью и овощами, стелились циновки. Старухи, которые днем ткали, теперь брались за прялки, а молодые женщины чистили овощи или заворачивали сарму[21] . Все население церковного квартала, начиная с младенцев и заканчивая тяжелобольными стариками, было в этот час на улице.
Тут же принимали гостей, предлагали угощение, решали денежные споры и делили наследство, договаривались о свадьбах и приданом, наказывали провинившихся детей. Ближе к закату главный священник выходил на вечернюю прогулку, останавливался перед каждым крыльцом, чтобы поговорить с хозяевами, а порой садился в кресло, которое торжественно выносили из какого-нибудь дома специально для него, и пил кофе или ликер.
Церковный квартал состоял не только из домов, окружавших площадь. Здесь жили в основном аристократы. Более демократичная публика ютилась в лачугах на задворках. Там было многолюдно, и по вечерам вся эта толпа, словно веселое карнавальное шествие, заполняла площадь, а потом растекалась по переулкам.
В эти часы каждый был одет с иголочки. Молодые женщины и девушки в новых платьях покрывали голову, руки и грудь платками и лентами, расшитыми кружевом, монистами и бусинками, надевали оловянные подвески и украшения из воскового жемчуга. Над всей этой красотой приходилось месяцами корпеть с иголкой, напрягая глаза.
Что касается мужских костюмов, тут уж нищету не удавалось скрыть под слоем бусинок, лент и оловянных безделушек. Хотя мужчины тщательно причесывались и надевали поверх минтанов[22] расшитые жилеты, их пиджаки были протерты на локтях, а бесформенные брюки вытянуты на коленях. На ногах у них красовались стоптанные туфли без задников. Стоя рядом с женами и невестами, они казались презренными бедняками, одетыми в лохмотья. Впрочем, в силу привычки горькое неравенство мужских и женских нарядов никого не расстраивало.
Чем темнее становилось, тем ярче светились голубоватым огнем двери и окна домов и тем благороднее и краше смотрелись молодые женщины, любовно прильнувшие к плечам плохо одетых мужей. Эти барышни с волнистыми волосами, в начищенных туфлях, в белых льняных платьях, плотно облегающих грудь и бедра, казались ученицами школы для аристократок, но при этом не стеснялись следовать за своими женихами в кушаках и заплатанных рубахах.
Гулянья продолжались до поздней ночи. Молодые девушки, придерживая друг друга за талию, прохаживались по две или три, тихонько пересмеивались и напевали песни.
Годами жители квартала бились с муниципалитетом, требуя установить несколько фонарей, и наконец из Измира привезли огромную роскошную лампу. Половину затрат покрыла церковь, а другую половину — население квартала. Чтобы сократить расходы, лампу включали только в безлунные ночи, иногда устраивали в ее свете собрания и танцы. Под звуки граммофона или волынки юноши и девушки рука об руку водили касап[23].
Дом тетушки Варвары не падал лишь благодаря двум подпоркам, но при этом стоял с достоинством корабельной мачты и считался одним из самых аристократических домов квартала. Вместе со мной в нем появилась небывалая роскошь.
Романтический облик не мешал тетушке Варваре быть крайне бережливой и хваткой домохозяйкой. Несколько лир, которые я платил за питание, в ее руках казались сотнями — так много она на них покупала, а наш дом больше походил на отель класса люкс.
Госпожа Варвара очень любила выставлять все напоказ. Она могла часами стоять у двери и ждать крестьян, готовых продать по самой низкой цене сыр и сливочное масло, чтобы затем угощать соседей. Раз в несколько дней резали специально откормленных индеек. Тетушка обязательно вывешивала их тушки перед входной дверью, дескать, чтобы вкуснее были, а на самом деле чтобы показать их всем проходящим мимо.
Наши подносы с хлебом и сладостями приносили из пекарни непременно в тот час, когда квартал был сильнее всего запружен народом, а люди очень хотели есть. Что касается меня, покрасоваться я любил не меньше госпожи Варвары, но форма самовыражения была иной. Я с огромным удовольствием каждый день надевал новый костюм и щеголял в разноцветных рубашках, галстуках и ботинках, особенно после того, как прибыл мой чемодан с одеждой. В первые дни я почему-то сторонился девушек и заводил дружбу только со стариками и детьми.
Оказалось, что я вел искусную политику, даже не подозревая об этом. В городке не считалось зазорным приставать к молодым гречанкам при встрече, но я держался от них подальше и по этой причине в церковном квартале прослыл честным и порядочным юношей. С другой стороны, мое поведение притягивало барышень и толкало их на сближение.
Когда я однажды пришел домой в неурочный час, то застал одну из них гладящей мое белье вместе с госпожой Варварой. Ее звали Стематула, и ее знали все. Девочка-сирота, которая выросла в доме своего дяди, бедного больного старика, прикованного к постели... Народ помогал ей.
Стематула была самой свободной и крикливой девушкой квартала. Она открыто флиртовала с мужчинами во время вечерних прогулок, и поэтому многие относились к ней недружелюбно. Тем не менее, увидев меня, она смутилась, как будто ее поймали на месте преступления, и попыталась уйти.
Я лишь кивнул ей и начал беседовать с тетушкой, загородив дверной проем, так что она не могла пройти мимо меня.
Стематула, с ее черными как смоль вьющимися волосами, блестящими глазами, немного вздернутым изящным носиком, наверняка считалась очень приятной и красивой девушкой. Сейчас я это понимаю, но тогда она не совпадала с образом красавицы, который я себе придумал, и поэтому не понравилась мне.
Стематула стала моей первой подругой среди девушек квартала. Следом за ней, подобно птичкам, которых приучают есть корм с руки, пришли и другие.
Очень скоро их было уже не меньше полудюжины. Я все еще помню их имена, в том порядке, в
