подлинно бостонская семья, оставлю шофера в машине, а сам пойду по садовой дорожке, расшвыривая детские игрушки элегантной тросточкой, и громко постучу в дверь. Она выйдет, перепачканная мукой, а с кухни будет доноситься запах овощного супа. Я в изумлении посмотрю на нее. Затем я как бы приду в себя и с изысканным английским акцентом совершенно уничижающе произнесу… Констанция… Из тебя получилось то, что я и предвидел. А потом я повернусь на каблуках, чтобы она могла полюбоваться работой моего портного, отброшу тростью еще одну игрушку и с хохотом ретируюсь.
Дэнджерфилд весело раскачивается в кресле-качалке, то и дело одобрительно поддакивая. О’Кифи расхаживает по красному кафельному полу, размахивая вилкой, его единственный глаз сверкает, и похоже, что он свихнулся.
— Мать Констанции люто меня ненавидела. Она была убеждена, что я гублю репутацию ее доченьки. Она перехватывала все письма, которые я писал Констанции, а я не вылезал из Веденерской библиотеки, придумывая самую чудовищную похабщину, на которую только был способен. Думаю, старой шлюхе нравилось читать мои сочинения. Меня веселила мысль о том, что ей приходится все это читать, а затем сжигать. Черт побери, я вызываю у женщин отвращение. Этой зимой, когда я навещал своих стариканов в Коннемаре, на меня не клюнула даже моя, страшная как смертный грех, двоюродная сестричка. Я подстерегал ее, когда она шла ночью доить коров, и увязывался за ней. На меже я пытался затащить ее в канаву. Мы боролись до полного изнеможения, она уверяла меня, что отдастся, если я женюсь на ней и увезу в Штаты. Три ночи подряд я не оставлял своих попыток столкнуть ее в канаву под дождем, по колено в грязи и в коровьем дерьме, но она была чересчур сильна. В конце концов я сказал ей, что она не девушка, а ящик сала, который я не потащу с собой под венец. Им видите ли сперва подавай визу в Штаты, а затем уже они вам позволят взять себя за руку…
— А ты женись на ней, Кеннет.
— И до конца моих дней взвалить себе на шею эту обузу? Если бы я мог приковать ее цепью к плите, чтобы она готовила жратву, это одно дело, но жениться на ирландке — значит обречь себя на нищету. Хотя на Констанции Келли я бы женился, несмотря на ее ирландское происхождение.
— Я бы посоветовал тебе поместить брачное объявление в «Ивнинг Мэйл». Короткое и простое. Состоятельный джентльмен, владелец обширных поместий в западных штатах. Предпочитает полных женщин с собственным капиталом и машиной для поездок по Европе. Не обладающих этими достоинствами просят не беспокоить.
— Давай поедим. Не будем преднамеренно умножать мои проблемы.
Тарелку с жареной птицей поставили на зеленый стол. О’Кифи втыкает вилку в грудинку, с которой стекает жир, и отрывает ножки. На полке дребезжит горшок. Колышутся короткие, в красных узорах занавески. Началась буря. О’Кифи не откажешь в умении готовить жратву. Я впервые ем цыпленка с того дня, когда я уехал из Нью-Йорка; официантка тогда спросила меня, хочу ли я оставить меню на память, и я, сидя в зале с голубыми коврами, ответил: «Да». А в баре за углом какой-то тип в коричневом костюме предлагает мне выпить. Он наваливается на меня и тискает мою ногу. Говорит, что любит Нью-Йорк и мы могли бы где-нибудь уединиться, чтобы побыть вдвоем, мой мальчик, мой шикарный мальчик. Когда я уходил, он все еще висел на стуле, а его красно-бело-голубой галстук вывалился наружу из пиджака. А я возвратился в Йорк-Таун и танцевал с девушкой в ситцевом платье в цветочки; она все твердила, что ей скучно и одиноко. Звали ее Джина, и грудь у нее была что надо, а я мечтал о своей Мэрион, стройной, высокой блондинке с модно торчащими зубами. Война закончилась, и я еду жениться на ней. Вот-вот я усядусь в большой самолет и полечу над океаном. Когда я впервые увидел ее, на ней был голубой свитер, и я догадался, что они у нее грушеобразные. Что может быть вкуснее спелых груш? Дело было в «Антилопе», в Лондоне, я сидел у самой стены, потягивал славный джин и наслаждался обществом простодушных людей. Она сидела совсем рядом, ее белоснежные пальчики сжимали длинную сигарету. Лондон бомбили. Я услышал, как она просит у кого-то сигарету, но сигареты не оказалось. Я пододвинулся к ней, сильный, красивый, в морской форме, вот, пожалуйста. О, нет, спасибо, мне так неудобно, я не могу у вас взять. Но, пожалуйста, прошу вас. Это очень мило с вашей стороны. Ну что вы, сущие пустяки. Она уронила сигарету, и я, нагнувшись за ней, прикоснулся рукой к ее колену. О Господи, какая аппетитная, длинная ножка.
— В чем дело Кеннет? На тебе лица нет.
О’Кифи пялится на потолок, зажав в руке недоеденную куриную ножку.
— Разве ты не слышишь? Там скребется что-то живое.
— Мой дорогой Кеннет, если хочешь, можешь осмотреть дом. Оно бродит по всем комнатам, воет и имеет пренеприятнейшую привычку таскаться за мной из комнаты в комнату.
— Ради Бога, прекрати этот треп. Меня это пугает. Почему бы тебе не посмотреть, что там происходит?
— Лучше не стоит.
— Но я же и в самом деле слышал шум.
— Лучше ты сам взгляни, Кеннет. Люк на чердак в гостиной. Я дам тебе топор и фонарик.
— Подожди, пока я дожую. А мне — то уже начинало здесь нравиться. Я думал — ты шутишь.
Вместе с О’Кифи они приставляют лестницу к стене. С приготовленным к бою топором О’Кифи медленно подбирается к люку. Дэнджерфилд подбадривает его снизу. О’Кифи толкает люк. Шарит в темноте фонариком. Тишина. Полная тишина. В них опять вселяется мужество.
— По-моему, ты испугался до смерти, Дэнджерфилд. Можно подумать, что это ты здесь, наверху. Наверное, это сквозняк гонял по полу обрывки бумаги.
— Думай что хочешь, Кеннет. Свистни, когда оно начнет тебя душить. Входи же туда.
О’Кифи исчез. Дэнджерфилд всматривается в сыплющуюся сверху пыль. Шаги О’Кифи по направлению к гостиной. Вой. О’Кифи визжит.
— Держи лестницу, ради всего святого. Я спускаюсь.
Люк с грохотом захлопывается.
— Ну расскажи, О’Кифи, что это было, не томи душу.
— Кот. Одноглазый. Вместо второго — дыра. Но как он мог туда забраться?
— Не имею ни малейшего представления. Возможно, он жил там всегда. А может быть, он принадлежал мистеру Гилхули, который жил здесь и однажды ночью свалился с обрыва. Через три месяца его вынесло на остров Мэн. Не кажется ли тебе, Кеннет, что в этом доме произошло убийство?
— Где ты уложишь меня спать?
— Не унывай, Кеннет. Ты выглядишь таким испуганным. Не следует волноваться из-за такой безделицы, как какой-то кот. Ложись там, где тебе больше нравится.
— От этого дома я покрываюсь гусиной кожей. Может быть, разведем огонь в камине?
— Идем в гостиную, ты немного поиграешь мне на пианино.
Через длинный, выложенный красным кафелем коридор, они идут в гостиную. Большой медный телескоп на треноге у окна. Он направлен в сторону залива. В углу старинное фортепиано с вертикальной декой, на нем — пустые консервные банки и засохшие корки сыра. Три мягких кресла, горбатых из — за свалявшейся набивки и торчащих пружин. Дэнджерфилд плюхается в одно из них, а О’Кифи направляется к пианино, берет аккорд и начинает петь.
Дребезжат окна. О’Кифи фальшивит. Ну вот и ты, Кеннет, веснушчатый и вскормленный на спагетти, попал сюда из далекого Кембриджа, штат Массачусетс. А я из самого Сент — Луиса, штат Миссури, потому что в тот вечер в «Антилопе» я пригласил Мэрион на ужин, за который она сама и заплатила. А во время следующего уик-энда мы оказались в каком — то отеле. Я содрал с нее зеленую пижаму, и она сказала, что не может. А я сказал, что нет, можешь. И этим мы занимались каждые выходные, пока не закончилась война. Прощайте, бомбы! Я возвратился в Америку, но там я захандрил и затосковал от одиночества, потому что чувствовал себя в своей тарелке только в Англии. Из старикашки Уилтона мне удалось выжать деньги
