Долгоруков, человек, достойно всеми любимый и уважаемый. Мы обязаны ему единственным вниманием, которым он почтил нас дружески и радушно, без всякой парадности и жеманности.
Чем я обратила внимание королевы и принцессы — не знаю, но они вместе с принцем Генрихом и его ласковой супругой часто просили нашего посланника привезти меня ко двору. Я извинилась под предлогом прусского этикета, который не допускал в королевский дворец никого под ложным именем: я сочла бы странным с моей стороны изменять своему инкогнито ради чести быть при дворе. Граф Финкерштейн, министр иностранных дел, доложил королю о моем извинении. «Скажите ей, — отвечал Фридрих, — что этот этикет глупая вещь; княгиня Дашкова может быть принята в нашем дворце под всяким именем и как ей угодно».
На следующий день я обедала в доме английского посланника, мистера Митчельса, где встретила графа Финкерштейна и узнала от него о благосклонном ответе Фридриха, Отказываться дальше было невозможно, поэтому я разорилась на новое черное платье и поехала во дворец. Король необыкновенно ласково принял меня и оставил ужинать. Принц и его жена также были очень милы, и с этого времени в продолжение всего моего пребывания в Берлине я получала постоянные приглашения от королевской семьи, так что редко могла навещать других знакомых.
Если не ошибаюсь, королева и ее сестра полюбили меня из-за следующего обстоятельства. Они обе говорили очень дурно, так что камергер обычно служил толмачом между ними и иностранцем, который представлялся им, К счастью, я так скоро угадывала их мысль и так быстро отвечала им, что их недостаток едва был заметен в моем присутствии, вследствие чего они были совершенно довольны.
Вдовствующая сестра королевы была матерью оранской принцессы и наследника Фридриха Великого; я говорю
Наступила пора пить воды в Э-ла-Шапель и Спа. Поэтому я с сожалением оставила Берлин, о котором всегда буду вспоминать с особым удовольствием. Мы проехали через Вестфалию, и она показалась мне вовсе не такой грязной, какой представил ее барон Бар в своих очень умных письмах.
Мы остановились в Ганновере именно на столько времени, сколько было необходимо для починки наших карет. В вечер нашего приезда здесь давали оперу; мы отправились с Каменской в театр, оставив больного Воронцова дома. Надо заметить, что единственный наш слуга был русский, не знавший ни одного иностранного языка и, следовательно, неспособный выдать наше инкогнито. Я нарочно приняла эту предосторожность, ибо мекленбургский принц Эрнест сказал мне, что его старший брат, правитель города, хотел узнать, кто мы такие — чего я вовсе не желала в Ганновере. Когда нас ввели в ложу, здесь уже сидели две дамы; они очень вежливо пропустили нас, и мы заняли лучшие места. После первого акта к нам явился из королевской ложи, как я заметила, молодой офицер. Обратившись к нам, а не к нашим соседкам, он сказал с некоторой небрежностью в голосе и манере: «Вы, кажется, иностранки?». — «Да», — отвечала я. — «Его высочество желает знать, с кем я имею честь говорить». — «Я думаю, что в этом нет особенного интереса ни для вас, ни для его высочества, а пользуюсь правом женщины, мы можем на этот раз смолчать и оставить ваш вопрос без ответа». Он, по-видимому, сконфузился и вышел из ложи, наши соседки посмотрели на нас с удивлением. Мой отказ, конечно, был немного груб, но я не могу сдерживать своей антипатии к подобному нахальству дураков. К концу пьесы я просила Каменскую не противоречить мне и, обратившись к ганноверским дамам, сказала им, что, хотя мы и не отвечали на глупый вопрос королевского адъютанта, из уважения к их вежливости мне не хотелось бы скрыть от них, что я — театральная певица, а моя подруга — танцовщица; мы приехали сюда искать выгодных мест на сцене, Каменская взглянула на меня широко открытыми глазами, а наши любезные леди, переменив тон, повернулись к нам задом, как только можно было покруче.
Наша остановка в Ганновере продолжалась так недолго, что я ничего не могу сказать о нем, разве только то, что здесь, кажется, выведена хорошая порода лошадей, даже крестьянских, и земля прекрасно возделана.
В Э-ла-Шапель я наняла дом напротив бань. С этим местом связаны приятные воспоминания о моем знакомстве с двумя превосходными ирландцами, Колином и полковником Неджентом; оба они были в отставке и первоначально служили в Голландии. Эти джентльмены (последний из них был братом венского посланника) каждый день находились в нашем обществе, где они были его душой и украшением.
Затем я поехала в Спа, где провела время также очень приятно. Между прочим, я познакомилась здесь с миссис Гамильтон, дочерью туанского архиепископа, и с мистером Тайсделем, генерал-прокурором Ирландии. Эти связи вскоре превратились в искреннюю дружбу, которую не изменило ни время, ни разлука и которая в течение тридцати пяти лет сохранила для нас всю первоначальную прелесть.
Здесь же я познакомилась с Неккерами. Но мой истинно дружеский кружок состоял почти исключительно из англичан; в числе их были лорды Сассекс. С большим трудом я выучилась английскому языку, хотя немного знала его и прежде. Этим я обязана дружбе миссис Гамильтон и Морган; они приходили ко мне каждое утро читать английские книги и поправлять мое произношение, и я с их помощью делала быстрые успехи.
Семейство Тайсделя возвращалось осенью домой; я решила вместе с ними посетить Англию на несколько недель, предполагая наступающую зиму провести с миссис Гамильтон в Провансе, куда она поджидала своего дряхлого отца. Таким образом я проводила своих друзей до Кале, и отсюда мы поплыли в Дувр. Я в первый раз путешествовала по морю, и едва ли кто больше меня страдал от морской болезни, несмотря на все услуги и заботы моей миссис Морган.
Прибыв в Лондон, я поселилась в доме, приготовленном мне нашим посланником, графом Пушкиным, по соседству с ним и имела счастье встретить в его первой супруге добрейшую женщину, одну из самых лучших друзей.
В Лондоне я наслаждалась обществом миссис Морган и графини Пушкиной, пока первая не уехала со своим отцом в Дублин. Тогда, оставив детей под надзором Пушкиной, достойной такого доверия, я осмотрела Оксфорд, Бат и Бристоль.
Разлучившись в первый раз не больше как на тринадцать дней с детьми, я с каждой почтой получала письма от своего сына; он лепетал мне на своем детском языке о лошадиных породах, о том, что видел с помощью Пушкиной, о своих визитах к герцогине Квинсбери и все это описывал с удивительным для семилетнего мальчика мастерством.
По возвращении в Лондон я оставалась здесь только десять дней и все это время отдала обозрению в высшей степени интересной для иностранца столицы. Я не была при дворе и завела мало знакомств, но познакомилась с герцогиней Нортамберленд.
Глава XI
К несчастью для такого жалкого мореплавателя, как я, наше обратное плавание в Кале было очень неудачным. Ветер хорошо служил бы нам по направлению к Индии, но был так противен и бурен для нашего переезда, что мы вынуждены были двадцать шесть часов провести в каюте.
Волны хлестали в окна корабля, угрожая каждую минуту потопить нас; дети мои, необыкновенно перепуганные, горько плакали. Я решила дать им почувствовать все выгоды храбрости над трусостью. С этой целью я указала им на матросов, которые мужественно преодолевали опасности. Потом, заметив, что во всех обстоятельствах жизни надобно поручать себя воле Провидения, я приказала замолчать. Они покорно повиновались и, несмотря на порывы ветра и качку, заснули глубоким сном, между тем как я внутренне трепетала за них.
Наконец мы совершенно благополучно достигли Кале и отправились по брюссельской дороге в Прованс. В Брюсселе мы остановились только на несколько дней и отсюда без всякого промедления поехали в Париж.
В Париже я находилась не более трех недель, жила вдали от света, занятая обозрением церквей, монастырей, статуй, картинных галерей и вообще всех памятников искусства. Я избегала всяких знакомств,
