Когда я доложила о том императрице, она заметила, что ее кабинету уже давно приказано заплатить за дом, чего бы он ни стоил. И надобно отдать ей в этом случае справедливость: узнав, что я далеко не сполна воспользовалась ее щедростью, она тут же спросила, отчего я предпочла такой дешевый дом дворцу герцогини Курляндской, который Екатерина сама назначила и рекомендовала мне. Опасаясь, чтобы моя деликатность не была принята за жеманность, я отвечала, что дом я выбрала на Английской набережной, где родилась; а так как только государыня может дать цену моему существованию, я хотела соединить идею ее милости с самим местом моего рождения — это и было главным побуждением моего выбора.
В настоящем случае я очень глупо распорядилась своим бескорыстием. Купленный мной дом был вовсе не меблирован, и, хотя я сократила расходы государыни почти наполовину, не сказав ни слова, я вынуждена была за собственный счет купить мебель. Как ни была она проста и экономична, мне пришлось все же занять три тысячи рублей. Впрочем, я дала себе слово (к сожалению, не сдержала этого слова) в последний раз действовать таким простаком и слушаться больше рассудка, а не языка.
Любовник Ланской был холодно вежлив со мной; может быть, потому, что я со своей стороны не вызывала его на особое расположение. Впрочем, он оказывал мне обычное внимание, очевидно, под влиянием внушений самой императрицы. Когда граф Андрей Шувалов возвратился в Петербург, он сразу сделался нахлебником молодого любимца и не упускал ни одного случая излить на меня желчь своей злости.
Со стороны князя Потемкина я всегда пользовалась добротой и уважением. Вскоре после устройства моего дома он известил меня, что императрица, услышавшая о моих долгах, желает не только освободить меня от них, но и предупредить мои нужды на будущее время: она хотела бы вновь выстроить и отделать мой московский дом. Я убедительно просила Потемкина отклонить намерение Екатерины и лучше вспомнить о моем желании относительно моей племянницы Полянской. Мне совестно смотреть на нее, добавила я, после 1762 года, изменившего ее судьбу под моим влиянием, и этого тягостного чувства не искупят все сокровища императрицы.
До 24 ноября это дело оставалось нерешенным; в этот день Екатерина была именинницей. После придворного бала, данного по этому случаю, я против обыкновения провела остаток вечера вне комнат самой государыни. Увидев адъютанта князя Потемкина, я попросила его сходить и сказать своему генералу, что не выйду из дворца до тех пор, пока тот не исполнит своего обещания, не пришлет мне копию указа, который включит мою племянницу в число фрейлин.
Остававшиеся со мной в одной комнате были очень удивлены, что я после общего разъезда не трогалась с места. Они догадывались о причине и результатах моих ожиданий, и я выиграла дело, столь близкое моему сердцу, хотя и потеряла обещанную уплату долгов и постройку дома в Москве. При этом я еще раз могу назвать себя дурой.
Спустя добрый час тот же адъютант возвратился с копией в руке и прочитал мне приказание возвести молодую Полянскую в достоинство фрейлины. Я побежала с этой новостью к сестре, которая ужинала в этот вечер у графа Воронцова; она была в полном восторге от нового назначения, дававшего ее дочери положение и вес в свете.
В следующем месяце был дан новый придворный пир, не помню, по какому обстоятельству. Императрица, обходя общество, перемолвилась несколькими словами с некоторыми статс-дамами и иностранными министрами, а потом, обратившись ко мне, сказала: «У меня есть до вас, княгиня, особое дело; но теперь, я вижу, нельзя говорить о нем». Затем она оставила меня и снова заговорила с посланниками на другой стороне залы. Потом вдруг, остановившись в небольшом кругу посреди комнаты, она подала мне знак подойти к ней. Я приблизилась. И если бы я упала прямо с облаков, то менее удивилась бы, чем в ту минуту: императрица предложила мне место директора Академии искусств и наук.
Мое безмолвие (я не могла поначалу ничего сказать) заставило Екатерину повторить свое предложение, сопровождаемое тысячью самых лестных выражений.
«Нет, государыня, — сказала я наконец, — не по моим силам эта обязанность. Если вы шутите, то я могла бы еще принять ради насмешки над собой это место, но никогда не соглашусь унизить ваше личное достоинство и умение избирать людей, вступив в такую должность, для которой я вовсе не гожусь».
Императрица, желая убедить меня, приняла мой отказ за выражение не совсем искренней привязанности к ней. Я думаю, каждый, кто подходил к Екатерине, чувствовал влияние ее неотразимого красноречия и ловкости, когда она хотела овладеть волей и умом известного лица.
Со мной ей не было надобности употреблять эти средства. Вследствие моей непоколебимой преданности я всегда готова была повиноваться Екатерине, лишь бы она не требовала от меня обязанностей выше моего собственного долга. В настоящем случае она напрасно расточала свое искусство. «Назначьте меня, — отвечала я, — директором ваших прачек, и вы увидите, как ревностно я отслужу свою службу». — «Ну вот, вы начали и сами шутить, — возразила императрица, — обрекая себя на такое смешное дело».
«Вы, государыня, хорошо знаете мой характер, и при всем том вы недостаточно взвесили цену такого предложения. По моему мнению, человек дает достоинство своему месту, и если бы я была поставлена во главе ваших прачек, я смотрела бы на свое назначение как на самое завидное и почетное из придворных мест. Положим, что я не занималась мытьем белья, но ошибки, следствие моего невежества в этом деле нисколько не повредили бы вам. Напротив, директор Академии наук не может сделать ни одного ложного шага, который был бы вреден сам по себе и подрывал доверие к государыне, определившей его».
Императрица, несмотря на мои возражения, настаивала, напомнив мне о моих предшественниках, занимавших это место с меньшими способностями, чем мои. «Тем хуже, — сказала я, — для тех, которые так мало уважали себя, принимая обязанности выше своих сил».
Взоры всего собрания обратились к нам.
«Хорошо, хорошо, — сказала Екатерина, — оставим вопрос как он есть. Что же касается вашего отказа, он еще больше убеждает меня в том, что лучшего выбора я не могу сделать».
Этот разговор бросил меня почти в лихорадку, и на лице, вероятно, отразилось сильное душевное волнение, потому что окружавшая нас толпа с бесконечным самодовольством, как я заметила, подумала, что между нами произошло что-нибудь очень неприятное.
Старая графиня Матюшкина, редко умевшая сдерживать свое любопытство, очень желала допытаться, о чем шел разговор с Екатериной. «Вы видите, — сказала я, — мое необыкновенное волнение, и виной тому единственно доброта и расположение ко мне государыни».
Я пламенно желала поскорей уехать с бала и, прежде чем лечь в постель, написать императрице и еще сильней выразить причины моего отказа. Возвратившись домой, я тотчас же принялась за письмо, которое и более хладнокровного монарха, нежели Екатерина, могло бы оскорбить. Я сказала ей прямо, что жизнь государыни может пройти незамеченной перед судом истории, но вредная и безрассудная раздача общественных должностей никогда не кончится, что по самой своей природе, как женщина, я не могу руководить Академией наук. По недостатку своего образования я никогда не искала ученых отличий, хотя в Риме предоставлялся мне случай купить его за несколько дукатов. Было около полуночи, когда я окончила свое письмо; посылать его императрице было уже поздно. Но горя нетерпением как можно скорей отвязаться от этого нелепого предложения, я отправилась в дом князя Потемкина, у которого никогда в жизни не была, и приказала доложить ему о себе; а если он в постели, то разбудить его.
Действительно, он уже спал. Я рассказала ему, что было в этот вечер между мной и императрицей. «Я уже слышал об этом от государыни, — сказал он, — и хорошо знаю ее последние намерения. Она непременно желает поручить Академию наук вашей дирекции». — «Но ведь это невозможно, — возразила я. — Каким образом я могу принять эту обязанность, не унизив себя в своих собственных глазах? Вот мое письмо к императрице, в котором я отказываюсь. Прочитайте его, князь, а потом я запечатаю и вручу его вам. Вы передадите его Екатерине утром, как только она проснется».
Князь Потемкин, пробежав письмо глазами, разорвал его в клочки. Изумленная и рассерженная, я спросила, как он смел разорвать мое письмо, написанное императрице.
«Успокойтесь, княгиня, — сказал он, — и послушайте меня. Вы искренне преданны государыне, в этом никто не сомневается. Зачем же вы хотите беспокоить и огорчать ее предметом, который в эти
