значило оскорбить императора, ответить на письмо, не поставив имени моего корреспондента, его чина и звания, — выразить к нему презрение и тем нажить себе нового врага. Вследствие всего этого я написала своему родственнику князю Куракину, любимцу нового двора, прося его уверить Данаурова, что я не отвечала ему тотчас же единственно по незнанию его полного адреса; что же касается содержания его письма, я признаю распоряжение государя особой для себя милостью.
Об этом происшествии я известила брата Александра и от него, к крайнему удивлению, узнала, что сей Данауров был, ни больше ни меньше, сыном одного из ключников, служивших у моего дяди, канцлера, а после женитьбы на калмычке, одной из горничных моей тетки, был повышен в смотрители погреба и главного ключника по всему дому.
Каждодневные слухи об арестах и ссылках доходили даже до моих ушей, несмотря на то, что друзья мои старались скрыть от меня печальные новости, чтобы не прибавлять новых ран в сердце.
Смерть Екатерины была потрясающим событием. Я бледнела при взгляде на жалкую перемену дел и тот общий террор, от которого оцепенела вся нация; не было ни одного благородного семейства, которое не оплакивало бы кого-нибудь из своих членов, находящихся в изгнании или в тюрьме.
Физические и нравственные страдания тяготили мое существование. Желая сколько-нибудь облегчить его, я согласилась переехать в Москву — не для совета с докторами, потому что я ни на волос не верила им, а чтобы попробовать, не успокоят ли волнения крови и не дадут ли правильного обращения ей поставленные пиявки.
После нескольких дней, проведенных в постели среди спазмов, я в состоянии была двинуться из Троицкого, надеясь немедленно возвратиться для исполнения дела, задуманного мной. В Москву я приехала около девяти часов утра 4 декабря; многие из родных тревожно ожидали свидания со мной, опасаясь за мою скорбь о смерти Екатерины II.
Через несколько минут пришел брат Александр. Я вынуждена была лечь в постель, и в это самое время вошел генерал-губернатор Измайлов. Он, по-видимому, торопился и, присев, сказал вполголоса, что в силу императорского приказания считает долгом объявить мне, что я немедленно должна уехать из города в деревню и там вспоминать об эпохе 1762 года.
Я ответила в присутствии своих друзей, что этот год никогда не забывала и, безусловно повинуясь воле монарха, отнюдь не отказываюсь вспоминать о том, в чем нет для меня ни упрека, ни раскаяния. А если рассматривать дело беспристрастно, то едва ли оно дает мне право на лучшее положение, чем то, на которое обрекает меня государь. Потом я попросила генерала обратить внимание на то, что болезнь лишает меня возможности выехать немедленно, что я приехала для необходимой медицинской операции и что завтра вечером или послезавтра утром непременно оставлю Москву. Измайлов поклонился и ушел.
Все, бывшие со мной в комнате, за исключением меня самой, грустили и негодовали. Мой брат был так глубоко тронут, что мне стоило немалого труда успокоить его.
Обещание было исполнено буквально. Я покинула Москву 6 декабря. Но здоровье мое колебалось между жизнью и смертью. При всем том я регулярно писала своему брату и некоторым из родственников. Они, и в особенности брат, советовали не отчаиваться и беречь здоровье, уверяя, что поведение Павла относительно меня было исполнением некоторого долга к памяти его отца. «Подождите до коронации, — сказал брат, — и вы увидите, что государь совершенно переменится».
Я выпишу свой ответ на это письмо как одно из многих моих предсказаний, сбывшихся впоследствии. «Вы говорите мне, любезный друг, что Павел после коронации оставит меня в покое. Поверьте мне, что вы сильно ошибаетесь в его характере. Когда тиран один раз поразил свою жертву, он поражает ее до тех пор, пока совершенно не добьет. Я знаю, что моим преследованиям не будет конца, и потому готова с полным самоотвержением и надеждой на Бога вынести их все. Сознание невиновности и чувство негодования перед лицом опасностей, угрожающих моей личной независимости, надеюсь, заменят мне мужество, пока вас и других близких моему сердцу не коснется его злоба. Но будь что будет; никакие обстоятельства не принудят меня сказать или сделать что-либо унизительное для меня».
Болезнь не покидала меня. Среди беспрерывных агоний, лишенная возможности двигаться, я лежала в постели или меня переносили на носилках и только в короткие промежутки времени могла читать. Таким образом, у меня было время обдумать свое положение и решиться на дальнейшие действия. Уехать за границу, если позволят, было единственным моим желанием, но любовь к сыну удерживала меня. Дела его, о которых он мало заботился, были расстроены; он надеялся единственно на меня в уплате своих долгов, и если бы я вместо личного управления своим имением истратила все, что имела, за границей, его дела пришли бы в крайнее расстройство.
Взгляд на прошлое приносил некоторое утешение. Известная твердость характера и бескорыстие, устоявшие в различных опытах, если не искупали всех недостатков, то по крайней мере послужили верной опорой в несчастье. Я всегда держала себя настороже с любовниками Екатерины; с некоторыми из них я была совсем не в ладах, что побуждало их ставить меня в двусмысленное положение по отношению к императрице, раздувать между нами вражду, а я вследствие своей врожденной вспыльчивости нередко забывалась и вызывала с ее стороны заслуженное негодование.
Между моими врагами-фаворитами был граф Момонов, желавший, подобно своим предшественникам, поссорить меня с Екатериной. Будучи похитрей своих собратьев, он заметил, что я на обыкновенную удочку не поддамся, поэтому он избрал самый удачный способ — использовать меня и моего сына ради своей цели. К счастью, моя привязанность к императрице основывалась на уважении. Опыт доказал мне, как мало я была обязана доброжелательности царского гарема. Отнюдь не преклоняясь, подобно остальному стаду, перед любовниками, когда они были в силе, я не хотела признавать и их влияния. Вместе с тем мне ясно было видно, когда Екатерина действовала по отношению ко мне под влиянием их интриг, а когда слушалась внушений своего собственного сердца.
Скорбь о невозвратной потере, понесенной нами со смертью императрицы, была чужда угрызениям совести, когда я размышляла о своем участии в былых событиях. Напротив, воспоминания о них при теперешнем моем горе и общем унынии страны скорее успокаивали и примиряли мой дух.
С первой минуты своего восшествия на престол Павел обнаружил яростную ненависть и презрение к памяти своей матери; он спешил опрокинуть все, что она успела сделать. Благоразумные меры ее политики сменились самыми произвольными и безумными капризами. Назначения и увольнения от общественных должностей следовали так быстро, что едва газета успевала объявить о назначении известного лица, как его опять лишал места произвол императора. Нередко должностной человек не знал, к кому надо обращаться. За общим ужасом, вызванным безнаказанными злоупотреблениями деспота, подорвавшим не только общественное, но и частное доверие, последовало роковое оцепенение, угрожавшее ниспровержением основного двигателя всех добродетелей — любви к Отечеству.
С надорванным сердцем, трепещущая от страха за своих друзей, родных и Отечество, я замирала при виде тех мрачных картин зла, которые рисовались в воображении, и жила только одной надеждой — что жить осталось уже немного.
Предчувствие, что император не пощадит меня, скоро сбылось. Полковник Лаптев, дальний родственник моей бабушки, которому я некогда помогла по службе, пришел повидаться со мной и провести у меня вечер накануне своего отъезда в полк, из которого он с трудом отлучился. Просидев с ним до полуночи, я просила его идти отдохнуть. Около трех часов утра меня разбудила девушка, которая сказала, что Лаптев получил письмо на мое имя и желает говорить со мной. Будет еще время, сказала я горничной, да и ему необходим покой после дороги. Тогда доложили мне, что письмо было с нарочным послано из Москвы.
Уверенная, что оно принесло мне новую казнь, я позвала Лаптева, вручившего мне письмо от генерал-губернатора Измайлова. Оно заключало приказание императора, в силу которого я должна была оставить Троицкое и переехать в имение моего сына, лежавшее в северной части Новгородской губернии, и там ожидать дальнейших распоряжений Павла.
Я просила позвать к себе дочь и, продиктовав ей ответ московскому губернатору, уведомила его, что не замедлю исполнить волю монарха, совершенно равнодушная к тому, где мне суждено прозябать или кончить дни свои, но считаю долгом предупредить, что невозможно отправиться немедленно на место, совсем не известное мне. Не зная ни места ссылки, ни дороги к нему, я могу заблудиться и потому выеду не раньше, чем дождусь гонца из Москвы, посланного достать мне проводника в глухое поместье моего сына.
