Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

рыцарем, и все же его доводило до изнеможения то, что он бесцеремонно называл моим «безрассудством». Сколько разговоров начинались с «если бы ты меня послушала»? Я с нетерпением ждала, как встретятся Миша и Барлоццо. Какая великолепная получилась бы парочка холерических пророков! Но теперь мне думалось, что с этими двумя плюс меланхоличный принц мне предстоит стряпать для конгресса мировых скорбей. А кроме них, пожалуй, несколько гарпий принадлежали и мне лично. Моей самоуверенности. Моей нелепой вере, что можно создать простую жизнь из одного только чистого, острого желания такой жизни.

Когда я принимала ванну в одиночестве, Фернандо знал, что мне нужна не ванна, а одиночество. Он долго ждал, прежде чем подняться наверх с двумя рюмочками просекко на маленьком подносе. Я отмокала и плакала. Мы выпили холодного вина, а потом он вытер с меня ванильную воду льняным полотенцем цвета спелой пшеницы. Я без слов сказала все, что хотела сказать. И он, понимая, что молчу я не о трудном дне в оливковой роще, тоже помалкивал. Как я любила его за то, что он не расспрашивал, что со мной, верил, что лучше мне пока оставить это про себя.

Заворачиваясь в халат, я спросила:

— Ты голоден?

— Нет, совсем не холоден. А ты?[4]

— Немного.

— Почему? На что? Ты расскажешь, что случилось?

— Не знаю, что случилось. Ничего не случилось. Все случилось. Восемь часов, и я голодна.

— Ты холодна ко мне из-за времени?

— Я привыкла в это время чем-нибудь подкрепляться. Что за вопросы? Я голодная. Естественное явление. Очень просто — я просто голодна.

— Я не думаю, что холодность — е ип stimolo naturale, естественна. Холодность — это эмоция. Это эмоциональная реакция, отклик на кого-то или на что-то. Ну, скажи мне, к кому ты холодна?

— Я просто голодная. Вернее, была просто голодная. Зачем искать глубокий смысл в таком простом явлении?

— Я не ищу глубокого смысла. Я просто не понимаю, почему ты холодна. Совершенно не понимаю. Кстати, ты не голодна? Может, стоит что-нибудь поесть?

Спустившись вниз, я увидела, что в камине ярко пылают дрова, а на чайном столике перед ним накрыт ужин. В комнате горели все свечи, а Фернандо возился в кухне, что-то доделывая и устраивая. Пахло жареным луком и маслом.

— Фернандо, что ты готовишь? Чудесно пахнет!

— Я готовлю лук.

— Лук?

— Это просто для запаха. Я же знаю, как ты любишь запах жареного лука. «Жаренный в сливочном масле лук пахнет домом» — не ты ли это говорила? Я не нашел, что еще приготовить, так что будет один лук, ладно?

— Хорошо. Жду не дождусь!

Он нарезал сухие кабаньи колбаски и положил их на тарелку с клином талледжо и несколькими крошками пармезана, поставил хлеб и грушевый мармелад, приготовленный в октябре, и еще мармелад из засахаренного имбиря. И торжественно вынес лук. Бутылка с просекко прислонилась к краю ведерка со льдом, а мы — друг к другу. Нам было хорошо вместе. Мы посмеивались над собой: надо же, так и не научились понимать чужой язык.

— Ты знаешь пару, которая бы любила друг друга как мы? — Он разливал остатки вина. — Я, когда был маленьким, мечтал, чтобы рядом были люди, которые любят друг друга. Пусть бы они даже не любили меня, меня бы утешило понимание, что они действительно влюблены.

— Вообще-то я знала одну пару, наверное, вроде нас. Я давно о них не вспоминала, но в детстве думала, что они прямо из сказки. И мне хотелось походить на них.

— Кто это был?

— Прислуга. Горничная или, может, экономка и садовник — в южной Франции, в Лангедоке, недалеко от Монпелье.

Мне было двенадцать лет, одноклассница пригласила меня провести август вместе с ней и ее родителями, как она сказала, «на ферме». Рядом с городком Рокфор-сюр-Солзон. Это оказался великолепный дом, шато с башенками и целые гектары сада — совсем не то, что мне представлялось. Но там было несколько овец и маленький виноградник. И та пара — Матильда и Жерар — присматривала за нами с подружкой, когда ее родители на несколько дней уезжали развлечься или на работу. Думаю, мы с Изольдой были очень маленькими для двенадцатилетних, совсем не то, что нынешние девочки. Мы играли в театр, нарядившись в длинные шелестящие платья ее матери, и читали друг другу вслух «Фанни и Цезаря», лежа на солнышке и прикрыв ветками лилий наши не желавшие расти груди — упивались их запахом и видом, толкали друг друга ногами, и головы у нас кружились от восторга.

Помнится, Изольда спросила меня, так ли приятно целовать мальчика, как дышать запахом лилий, и я ответила, что уже проверяла: вовсе не так. Сказала, что Томми Шмидт целовал меня изо всех сил, и не раз, но это и вполовину не так здорово, как нюхать лилии. С Матильдой мы без конца пекли тартинки с персиками и ломали их, еще теплыми, опускали неровные куски в глубокие белые чашки для cafe аи lait, поливали густыми сливками из пол-литровых бутылок и разминали большими суповыми ложками, а потом объедались сахарной масляной массой, пока не начинали задыхаться, и толстели, и становились сонными. Чуть не каждый день мы ходили с Жераром в сумрачную сырую известняковую пещеру на краю поместья, чтобы осмотреть и перевернуть круги зревшего там овечьего сыра. Иногда мы забирались в пещеру без него и толковали о менструациях или о том, как ненавидим сестру Мэри-Маргарет, похожую на ящерицу с черными усиками, и о том, что просто невозможно поверить, чтобы Христос избрал ее своей невестой. Но самое чудесное воспоминание осталось у меня о том августовском вечере, когда я одна осталась с Матильдой и Жераром. Не помню, как это вышло, почему-то Изольде пришлось поехать с родителями в Монпелье, а я попросила разрешения остаться.

Матильда с Жераром жили на третьем этаже шато. Я бывала там однажды, когда они пригласили нас с Изольдой на чай. Очаровательная квартирка, там повсюду была бледная льдистая зелень от цветов и растений. Но летом они жили в «летнем доме», и вот туда они позвали меня ужинать. Они устроили себе жилье в одном из гротов, и, когда Матильда отвела в сторону полотняную занавеску у входа, мне показалась, что я вхожу в кукольный дом. Камень был светлый, как будто выкрашен розовой штукатуркой. И пахло там розами, и было прохладно. Обеденный стол и два стула, маленькая каменная раковина и дневная кровать, покрытая пурпурным мебельным ситцем, расшитым коричневыми шелковыми цветами. На каменном полу стояли миски, корзины дынь, картошки, лука, горшки с мятой — почти не оставалось места, куда ступить. Освещали грот только свечи, погнувшиеся и мерцающие в серебряном подсвечнике, слишком большом для стола, хотя мне казалось, что лучше не бывает. Рядом с гротом была печь — это странное на вид сооружение Жерар сложил сам и очень им гордился. В ней на вертеле жарился цыпленок, и сок капал в подставленную сковородку. На единственной горелке кипела кастрюля с рисом.

Я смотрела, как Матильда готовится к ужину. Она стянула и повесила на вешалку джемпер и оценила себя в зеркале, прислоненном к каменной раковине. Омыла лицо, шею и декольте, намылившись тонким обмылком, лежавшим на полочке, как кусок хлеба. Вытряхнула на ладонь по капле из нескольких пузырьков, растерла между ладонями, согревая, и похлопала себя по отмытой коже. «Розовое, фиалковое и апельсиновое масло», — сказала она. Вытащила из ушей маленькие золотые колечки и вставила серьги с бусинками, похожими на крошечные подвески из голубого стекла. Они покачивались при каждом ее движении. Распустила волосы, расчесала и уложила снова, свивая тонкие длинные пряди в кольца и закрепляя черепаховыми шпильками. Остатки масла на ладонях она втерла в волосы. Она словно готовилась танцевать с королем. Или ужинать с королем — думаю, для нее это было все равно.

Жерар совершил свой туалет снаружи, у плиты, умываясь водой из сосуда, похожего на купель для святой воды или на детскую ванночку — растрескавшуюся, облупившуюся и изумительную. Он вошел, и они приветствовали друг друга, словно не виделись долгие недели. Наверняка это было не напоказ. Они делали