Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

Смех, последовавший за его словами, был смутным, как воспоминание.

Самоуверенный немолодой мужчина в жестко накрахмаленной рубахе переменил тему:

— Кто готовил это рагу из барашка, будет моей следующей женой.

Теперь смех прозвучал веселее, а Флориана пояснила мне:

— Ему девяносто три, и он похоронил четырех жен. Больше никто не хочет с ним рисковать. Последней было всего шестьдесят три года, когда она умерла. Она малость растолстела, но была совершенно здорова. Однажды этот Иларио пошел за грибами и приготовил фриттату на обед жене. Через час она умерла. Говорили, что у нее сердце отказало, но мы все знаем, что дело было в грибах.

— А Иларио тоже ел фриттату? — заинтересовалась я.

— Из тех, кто остался в живых, ответ знает один Иларио, а он молчит.

Я наслаждалась, ломая хлеб и макая его в вино. За столом выделялись трое. Фернандо, сидевший наискосок от меня, улыбался и развлекал соседей и соседок по столу. Они сравнивали произношение. Тосканцы пытались подражать легкому венецианскому выговору Фернандо, но у них получалось какое-то бульканье, словно из-под воды. Они хлопали в ладоши и смеялись каждой его фразе. Его голос гармонировал с лицом, красивым и раскрасневшимся от вина. Флориана была уже на ногах, хлопотала вокруг стола, поправляла посуду, ладонью смахивала крошки, на ходу кого-то бранила или поддразнивала. Я поймала ее взгляд, или она поймала мой и негромко шепнула, словно за столом были только мы вдвоем:

— Tutto andra bene, Chou-Chou, tutto andra molto bene. Vedrai. Все будет хорошо, Чу-Чу. Все будет очень хорошо. Вот увидишь.

Барлоццо теперь стоял за спиной у Флорианы, курил и попивал вино, словно дежурство на этот вечер было закончено и остальное его не касалось. За весь вечер он не остановил надолго взгляд ни на ком, кроме нее. Скромный надзиратель? Галантный любовник? Он, конечно, слышал, как ободряла меня Флориана. Конечно, он ничего не упускал. Я наблюдала за ним. И это он тоже отметил.

Биче поставила передо мной блюдце с раппа cotta — кремовым пудингом, выложенным из формы в лужицу клубничного пюре. Я начала раскапывать лакомство ложкой, когда мужчина, представившийся как Пьоджа, Дождь, подсел ко мне и спросил, познакомилась ли я уже с Ассунтой.

— Кажется, нет, — ответила я, оглядываясь вокруг.

— Ну, она у Пьеро, — он указал на коренастого парня в джинсах и футболке, — лучшая корова. Голубоглазая. Я никогда не видел голубоглазых коров, кроме Ассунты, — добавил он.

Он принял мой ошеломленный взгляд за недоверие и решил несколько смягчить рассказ о поразительной красоте Ассунты:

— Ну, глаза у нее не совсем голубые, но и не карие. Они серо-коричневые, с мелкими голубыми пятнышками — удивительные. Утром, после дойки, я сразу отнес ее молоко Биче. Я ношу ей только молоко Ассунты, остальное отправляется в кооператив, его там портят пастеризацией. Из пастеризованного молока не приготовишь приличный раппа cotta. По крайней мере, так говорит Биче, и я ношу ей шестилитровый бидон утреннего молока Ассунты не реже трех раз в неделю, как только она попросит. Prova, prova, попробуй, — поторопил он.

Я поежилась, выслушав откровение о даянии Ассунты. От ее вымени меня отделяли только бидон Пьоджи и плита Биче. Мне пришлось пересмотреть свое понимание слова «свежее». И вот я съела молоко голубоглазой Ассунты, которое она уделила человеку по имени Дождь, и это было потрясающе. Я облизала ложечку с обеих сторон, выскребла пустое блюдце. Пьоджа сиял.

Я могла бы дотянуться до фруктового пирожного, ипа crostata, но Пьоджа не сводил с меня глаз, и я опасалась новых откровений об абрикосе, возлежавшем в собственном густом соку посреди хрустящей ватрушки. Я и так чувствовала, что он сорван с единственного в Тоскане дерева, где живут дриады.

Желая всем доброй ночи, мы увидели карабинеров, которые подсвечивали фонариками карту, объясняя албанцам дорогу до Венеции. Албанцы возвращались в Венецию. Мы — нет.

Все три года, которые мы прожили с Фернандо, наши путешествия неизменно оканчивались возвращением морем к нашему забавному жилищу на берегу. Но дом на пляже больше не ждал нас. Мы променяли его на конюшню. И хотя радушный прием, оказанный нам этим вечером, предвещал славную жизнь среди холмов, что могло бы сравниться с тысячей дней, прожитых в Венеции? Я так и не поняла, зачем мы лишили себя покровительства Светлейшей, зачем покинули ее блеск, поставив все на новое начало в этой засушливой стране.

Я понимала, что игра ведется по новым правилам. На этот раз у нас общая ставка. У нас не осталось ни дома, ни работы, и мы плохо представляли, какой станет новая эпоха в нашей жизни. Казалось, многое в ней напомнит нам о принятых обетах: «В радости и в болезни, в богатстве и в бедности». У Фернандо все еще кружилась голова от предвкушения и ничем не замутненных надежд. Он походил на ушедшего из дома ребенка, на мужчину, бежавшего от разочарований, от тупости слишком простой жизни и от проторенных, но по-прежнему утомительных путей.

Поднимаясь с ним по лестнице к нашей новой двери, я молчала, ощущая его радость. Кажется, ничто во мне не отзывалось ей, разве что я всякий раз хихикала, вспоминая Ассунту. Я радовалась за Фернандо, которому доставляла удовольствие новая игра, и гадала, куда девалась та половина меня, что жаждала приключений. Сумею ли я оживить ее? Остался ли в ней прежний жар, легко ли она скользнет в старую форму?

Я на минуту задержалась на крыльце, играя со своей тоской по Венеции. Я говорила себе: «Взгляни на этот тосканский ландшафт. Каждый мечтал бы здесь поселиться. В Венеции не растут кипарисы. И олив там тоже нет, и винограда, и овец, и лугов, и пшеницы, и подсолнечников, и даже маковых полей. Нет и зарослей лаванды, таких высоких, что в них можно играть в прятки».

Я старалась не думать о море, о розовом свете, о красоте Венеции, которым поражалась каждый день. Это хорошее место для нового начала, оно принадлежит двум сотням душ, и среди них теперь мы. Они, а теперь и мы цепляемся за этот клочок земли на границе Тосканы, Умбрии и Лацио. Я слышала, как Фернандо возится наверху, переставляя ящики. Он напевал, и голос был таким сладким.

Я вошла внутрь и первым делом направилась в выложенную бурой плиткой ванную, чтобы набрать воду. Когда мы опустились в ванильную пену, я осведомилась:

— А можно перекрасить керамическую плитку?

— Cristo, боже мой, — изумился Фернандо, — мы едва приехали, а тебе уже хочется перекрасить новехонький кафель. Что за стремление все менять?

— Мне не нравится бурый цвет.

— Che cos’e бурый? Что значит «бурый»?

— Цвет этих плиток. В нем смешан коричневый, зеленый и пурпурный. В общем-то, можно бы просто сиять эти плитки и заменить их сочной обожженной терракотой. Или повторить тот черно-белый узор, что был у нас в Венеции. Так и сделаем. Скажи по правде, тебе ведь под конец понравилась та ванная? Ну, давай. Так мы скорее почувствуем себя здесь как дома. Можно повесить барочные зеркала и настенные светильники, те, что висели у входной двери, и с корзиной красивых полотенец, мыла и свечей получится роскошный вид. — Но мой голос уже предвещал поражение.

— Зачем в ванной роскошь? Роскошь нужна для кремовых тортов. Роскошь для красивых женщин, — ответил он, обеими руками дернув меня за мокрые волосы.

Постель была неудобной. Она стояла косо, и одна сторона балдахина казалась выше другой. Но простыни и мой муж были прохладными и гладкими. Как чудесно отдохнуть после такого дня. Вытянуться, почти на чем угодно, лишь бы там кто-нибудь ждал, готовый обнять тебя, и молодую, и старую. Все, что с тобой есть и было давным-давно. Всю тебя.

Фернандо спал, а я лежала и вспоминала нашу рассветную хиджру, которая уже, казалось, осталась в прошлой жизни. Неужели это было только сегодня утром? Мне не хватало моря. Мне не хватало шелковистой ласки густого от соли воздуха. И прогулок, неловкого бега по мокрому песку на краю земли и снежной пены вокруг щиколоток. Бесполезно. Мне не уснуть. Я встала, накинула халат Фернандо и вышла посидеть на веранде.

Даже небо здесь другое, подумалось мне. Небо над лагуной — нежный купол над самой головой.