Глава шестнадцатая
В тюрьме оказалось намного холоднее, чем в Доме сирот: стены были каменными и не было других детей, а ведь когда все вместе дышат в маленьком помещении, становится теплее. Но зато камера была суше, чем овчарня, солома — свежее, и есть давали больше. И никакой работы! Если бы не слово «виселица», периодически эхом отражающееся от стен, это место могло бы стать раем.
Роби находилась в тюрьме с прошлого вечера. Почти сразу после её прибытия подул ледяной ветер и забарабанил дождь. Не было никакой надежды на улучшение погоды, и Роби спросила себя, остановит ли буря принца или он всё равно придёт. Теперь она знала, что принц и дракон не были плодом воображения, они существовали на самом деле. Дракон действительно был огромен, а принц оказался эльфом, тем самым, которого ребёнком спасли её родители! И он искал её, Роби. Она задумалась, с помощью каких именно волшебных сил эльф спасёт её: может, он разрушит стены тюрьмы, дуя в горн, или пройдёт сквозь стены, или прилетит на драконе и разрушит крышу камнями. Или…
Её сны оказались вещими. С тех пор как образ дракона и принца возник перед её глазами, Роби спрашивала себя, был ли в этом какой-то смысл или это просто признак убаюкивающего, бессмысленного, но утешающего безумия, безвредного, наполняющего надеждой её тоскливую, сломанную холодом и голодом жизнь. Теперь она знала, что сны сбываются, хотя и не совсем так, как представлялось. Принц существовал на самом деле, и у него был дракон, опровергая теорию, что и драконы, и добрые принцы давно перевелись. Принц существовал, и он был добрым, может, немного странным, но, без сомнения, добрым. Её мама и папа любили его. То, что эльф находился в долгу перед её семьёй, увеличивало возможность… ну, в общем, что он, хоть она и плюнула на него и отпинала, может быть, не очень рассердился.
Зашли охранники: Мелилото, маленький и тщедушный, и Палладио, толстый и высокий, с багровым лицом и взглядом, постоянно ищущим полкружки пива. Мужчины среднего возраста, наверняка отцы семейств, они совсем неплохо обращались с Роби, даже, можно сказать, были учтивы, особенно по сравнению с Тракарной и Страмаццо. Охранники оставили девочке куклу и лодочку и раздобыли одеяло на ночь.
Сейчас охранники казались испуганными и возбуждёнными: сам Судья-администратор спускался в подземелье, чтобы поговорить с Роби. Такое экстраординарное событие на людской памяти ещё никогда не случалось. Мужчины метались туда-сюда, как две молнии, в тщетной попытке придать грязному, годами заброшенному месту хоть какую-то видимость благополучия. Смехотворно долгое время было потрачено на пространную дискуссию, оставить ли Роби её игрушки и одеяло: в одном случае они продемонстрировали бы заботу о заключённых, в другом — их несклонность к снисходительности. В конце концов решили оставить, но строго приказали спрятать игрушки под одеялом в самом тёмном углу камеры. Были зажжены факелы, чего не делали годами, поэтому факелы давно отсырели и заплесневели. На эту операцию тоже ушло немало времени, после чего подземелье наполнилось едким и удушливым дымом странного желтоватого цвета.
Но свет факелов не добавил приличного вида ни охапкам соломы по углам, ни шныряющим по полу крысам. Охранники попытались убрать хотя бы солому, может, тогда и крысы исчезли бы, и камера стала бы больше похожа на дворцовое подземелье, чем на обыкновенный хлев. Спор о том, кто из охранников лучше подходит для этой работы, снова затянулся, и лишь когда времени совсем не осталось, до мужчин дошло, что в первую очередь следует немедленно избавиться от глиняных кружек, нагромождённых кучей возле поста, которые, без сомнения, подтверждали, что основным занятием во время службы является поглощение пива. Наконец-то Палладио с охапками соломы в руках и Мелилото, нагруженный пустыми кружками, бросились к двери, но именно этот момент и выбрал Судья для своего появления. Они столкнулись. Судья и Палладио повалились на землю. Мелилото удалось удержаться на ногах, но пивные кружки обрушились на упавших. Палладио хватило смекалки увернуться; таким образом, все кружки достались Судье. В предпоследней оставалось ещё достаточно пенного напитка, чтобы изменить цвет одеяния Судьи: платье оттенка нежной матовой белизны лилий приобрело грязно-жёлтый пивной оттенок. Настроение Судьи тоже изменилось — от «по-настоящему разъярённый» к «дайте-ка мне свернуть кому- нибудь шею, и желательно ещё до ужина».
Роби расхохоталась. Она знала, что смеяться не стоит и что в том, что три человека упали и, может, поранились, нет ничего смешного. Но когда нервы натянуты до предела и ты давно не спишь, бывает, что против воли на тебя находит что-то неуправляемое, вроде бесконечного истерического смеха. Когда девочка, наконец, пришла в себя, Судья стоял у неё перед носом, опираясь руками на решётку, и в этот момент он был явно очень рассержен.
— Это была ты, не так ли? Ты сие вызвала, я знаю, — прошипел он.
Судья был высокий и худой, с посеребрёнными усами, волосами и бородой, которые падали бы мягкими локонами, не преврати их прогорклое пиво в липкую и дурно пахнущую жёлтую массу.
— Ты разбросала кружки колдовством, не так ли? Я знаю! Ты заявилась сюда с единственной целью — подорвать доверие людей ко мне и покрыть меня срамом, не так ли? Подорвать доверие к моему правлению и к моей персоне. Я это знаю.
Роби подумала, стоит ли оправдываться: может, сказать, что она не в состоянии никого заколдовать, ни сейчас, ни в прошлом, ни в будущем. Кроме этого, она не по своему желанию заявилась сюда, к Судье, а её приволокли силой, и если бы у неё были хоть какие-то волшебные силы, она воспользовалась бы ими, чтобы открыть камеру и как можно скорее избавить его от своего присутствия. Но тут Судья заговорил снова, не оставляя ей времени на ответ:
— Ты, вне сомнения, знаешь, кто я, не так ли?
Роби на мгновение заколебалась. Одна часть её существа, та, где находилась гордость и смелость, хотела ответить: «Ты убийца моих родителей, тот, кто подписал им смертный приговор, жалкий преступник и кретин, который сеет несправедливость и нужду так же, как свеча разливает свет». Другая часть, которая хотела любой ценой сохранить жизнь, предпочитала остановиться на официальном звании: «Вы Судья…» — и добавить для пущего впечатления ещё какую-нибудь известную характеристику: великий, благородный и так далее.
Но и на этот раз она была избавлена от необходимости делать выбор: слова Судьи были не началом диалога, а монологом, несколько оживляемым иногда вопросительными фразами. Речь Судьи не предусматривала, чтобы девочка отвечала.
— Я тот, кто принёс справедливость в эти земли, кто с корнем вырвал жадность, алчность и высокомерие. Это слишком высокая и благородная обязанность, чтобы отвлекаться на жалость и сострадание. Я знаю! Как хирург, доблестно ампутирующий часть тела, которое сжигает гангрена, я вновь верну к жизни тело этой несчастной и горячо любимой земли. Знаешь ли ты, по какой причине моя персона, которая представляет собой всю землю Далигар, снизошла до разговора с тобой?
Роби не пришлось думать, что ответить: она не имела об этом ни малейшего понятия.
— Поэтому я желаю, чтобы ты поняла. Может показаться жестоким убийство ребёнка, я знаю. И потому ты будешь повешена не на открытой площади, как твои недостойные родители, а здесь, в подземелье, куда не падают взгляды людей, неспособных правильно понять. Но я желаю, чтобы ты поняла, ведь иначе твои жалкие мысли могли бы замарать моё великодушие обвинением в несправедливости, не так ли? Для меня сие неприемлемо. Знаешь ли ты, что твой оборванец-отец осмелился заявить во весь голос, что единственной важной вещью в этом мире для него являются не я, не Далигар, а его жалкая и недостойная жена и ещё более жалкая и недостойная дочь?!
Роби совсем растерялась: она часто думала о Судье-администраторе и представляла его кем-то вроде Владыки зла, гордившимся своей жестокостью, как, например, орки, но Роби считала Судью более умным и цивилизованным. Но кроме орков, никто не объявляет себя Владыкой тьмы. Оказывается, Судья- администратор, так же, как Тракарна и Страмаццо, — воплощение доброты. Плохими считались все остальные — те, кто старался сохранить хоть часть урожая, чтобы накормить детей; те, кто не желал
