были членами сословного собрания и действовали от своего имени. Эта комиссия приказывает синдику каждого прихода собрать всех крестьян и выяснить у них, что те имеют против способа распределения и взимания выплачиваемых ими налогов. «В самых общих чертах нам известно, что большинство налогов, в особенности соляной налог и талья, имеют разорительные последствия для земледельца, но кроме того мы желаем знать подробности о каждом злоупотреблении», — говорится в документе. Любопытство провинциального собрания на этом не останавливается: оно хочет узнать, сколько людей в приходе пользуются податными привилегиями — будь то дворяне, священники или простолюдины — и в чем именно состоят их привилегии; какова ценность имущества тех, кто пользуется податными привилегиями; много ли в приходе церковного имущества или, как тогда говорили, «имущества мертвой руки*», находящегося вне обращения, и какова его ценность. Но и этого еще недостаточно: собрание желает знать, какую сумму составили бы выплаты по всем налогам, — талья и ее разновидности, подушная подать, барщина — которую должны были выплачивать привилегированные слои, если бы существовало равенство в уплате налогов.
Такой рассказ о собственных бедствиях должен был воспламенить каждого человека, указать ему виновных в его несчастьях, ободрить их малочисленностью, он должен был проникнуть в каждое сердце, чтобы возбудить в нем жадность, зависть и ненависть. Казалось, Жакерия, молотилы и совет шестнадцати забыты, равно как забыт и тот факт, что французы являются по своей природе самым мягким и доброжелательным народом в мире, но что они превращаются в варваров, если пыл страстей выведет их из себя.
К сожалению, мне не удалось раздобыть всех записок, посланных крестьянами в ответ на эти убийственные вопросы; но некоторые из них мне попались, и этого вполне достаточно, чтобы понять тот дух, что их продиктовал.
В этих сведениях имя каждого человека, пользующегося привилегиями дворянина или буржуа, — указано со всей тщательностью, часто описывается и всегда при этом критикуется его образ жизни. Составители старательно пытаются определить ценность его имущества; в подробностях описывается число и характер привилегий и в особенности ущерб, который они причиняют прочим жителям села. Вычисляют, сколько буасо* зерна ему нужно отдать в виде оброка; с завистью подсчитываются его доходы, которыми, как утверждают, никто не пользуется. Вознаграждение священника за требы или, как его уже называют, «заработок» находят чрезмерным; с горечью замечают, что церкви за все приходится платить и что бедняк не может даже рассчитывать, что его похоронят задаром. Что же касается налогов, то все они неправильно распределены и притеснительны, ни один налог не находит у крестьян снисхождения, и обо всех они говорят в выражениях, в которых слышатся плохо сдерживаемая ярость.
«Косвенные налоги ужасны, — говорят крестьяне, — и нет такого хозяйства, куда бы ни сунул нос откупной чиновник; для его рук и глаз нет ничего святого. Пошлины, выплачиваемые за регистрацию разного рода актов, непосильны. Сборщик тальи — тиран, не брезгающий никакими методами, чтобы прижать бедняков. Не лучше и судебные исполнители: ни один земледелец не может чувствовать себя в безопасности от их свирепости. Приходские сборщики оказываются вынужденными разорять своих соседей, чтобы самим избежать ненасытности деспотов».
В этом расследовании Революция не только возвещает о своем приближении; она здесь уже присутствует, уже говорит своим языком и открыто показывает свое лицо.
Между религиозной революцией XVI века и французской революцией существует одно поражающее различие: в XVI веке большинство знати бросилось к перемене религии из-за честолюбивого расчета или алчности, народ же обратился к религии бескорыстно и в силу внутренней убежденности. В XVIII веке было иначе: просвещенными классами двигали и подталкивали к революции бескорыстные верования и благородные чувства, тогда как народ волновали горькое сознание своих обид и жажда перемены своего положения. Энтузиазм первых довершил действие тех причин, что зажгли и воодушевили гнев и вожделение последних.
Глава VI
О некоторых приемах, при помощи которых правительство завершило революционное образование народа
Правительство уже с давних пор пыталось внушить и укоренить в умах народа многие идеи, которые нынче зовутся революционными, — идеи, враждебные индивиду, противные частным правам и приветствующие насилие.
Король первым подал пример презрительного отношения к наиболее древним и с виду наиболее прочным институтам. Людовик XV поколебал монархию и ускорил Революцию как своими нововведениями, так и своими пороками, как энергией, так и слабоволием. Будучи свидетелем падения и исчезновения парламента, бывшего почти ровесником королевской власти и казавшегося столь же неколебимым, как и она сама, народ смутно осознал, что приближаются времена насилия и всяких неожиданностей, когда все становится возможным, когда утрачивается уважение к древностям и не существует такого новшества, которое нельзя было бы испробовать.
Людовик XVI на протяжении всего своего царствования только и говорил, что о предстоящих реформах. Еще задолго до того, как Революция действительно разрушила все прежние институты, король предрекал падение многих из них. Он устранил из законодательства наихудшие моменты, вскоре заменив их другими. Можно было подумать, что он хотел лишь подрубить их основание, предоставляя другим разрушить их окончательно.
Некоторые из осуществленных им самим реформ резко, без достаточной подготовки изменили прежние, глубоко почитаемые привычки и нарушили приобретенные права. Таким образом, эти реформы приблизили Революцию не столько тем, что устранили стоявшие на ее пути препятствия, сколько тем, что продемонстрировали народу, что нужно сделать для ее осуществления. Зло усугублялось еще чистыми и бескорыстными намерениями, двигавшими королем и его министрами, так как не существует более опасного примера, чем насилие, осуществленное благомыслящими людьми ради общего блага.
Но еще задолго до этого Людовик XIV своими эдиктами и теориями публично разъяснял, что все земли королевства первоначально были переданы частным лицам государством, которое, таким образом, становилось единственным подлинным собственником, тогда как все прочие оставались лишь владельцами, чьи права были неполными и спорными. Источником этой доктрины является феодальное законодательство, но во Франции она начала проповедоваться лишь на закате феодализма и никогда не признавалась судебными учреждениями. Эта идея — родоначальница современного социализма. Любопытно, что коренится она в королевском деспотизме.
Во времена царствования всех преемников Людовика XIV администрация ежедневно прививала народу в доступной для него практической форме презрение, какое должно питать к частной собственности. Когда во второй половине XVIII века начало распространяться пристрастие к общественным работам и в особенности к устройству дорог, правительство без стеснения завладело необходимыми ему для его предприятий землями и разрушило мешавшие ему дома65. Ведомство путей сообщения уже тогда проявляло сохранившуюся и до наших дней склонность к геометрической красоте прямой линии. Оно тщательно избегало следовать существующим дорогам, если в них была хоть небольшая кривизна, и предпочитало пересечь множество частных владений, чем сделать даже незначительный поворот или изгиб66. Компенсационные выплаты за подобное опустошение или разрушение владений производились произвольно и всегда с опозданием, а чаще всего и вовсе не производились.
Когда сословное собрание Нижней Нормандии приняло из рук интенданта управление делами, оно вынуждено было констатировать, что долг правительства за земли, отобранные для устройства дорог, еще не был выплачен. И долг государства в таком небольшом уголке Франции доходил до 250 тыс. ливров. Число пострадавших таким образом крупных собственников было ограниченным, зато число потерпевших мелких
