придется слегка потесниться.
Его товарищ тоже был склонен немного пошутить.
— Да что это вы тут делаете в такой темени? — весело спросил он. — Пойдемте-ка лучше прогуляемся по Нуоро. Ну, пошевеливайтесь!
— Чтоб тебе провалиться! — выругался дядюшка Сальваторе. — Нечего издеваться над людьми, которые не сделали тебе ничего дурного.
— Шутки в сторону, лучше скажи, что там нового? — с тревогой спросил священник.
— Нового? Праздник на носу. Барашка уже зажарили, — ответил весельчак, а потом подробно рассказал об осаде Моргольяи, закончившейся разгромом бандитов.
— Только одному удалось бежать. Он предал своих и тем спас свою шкуру. Он и подохнет, как Иуда, жалкий доносчик.
Новость обрадовала заключенных, вселив в них надежду на скорое освобождение. Но тут произошла странная сцена, поразившая всех: старик самодур, который в течение всего заключения сохранял важную и торжественную осанку короля в изгнании, вдруг разрыдался, как ребенок.
— Что случилось? — спросил веселый вдовец, похлопав его по спине, как обычно хлопают детей, поперхнувшихся слишком большим куском.
Оказалось, что не разгром бандитов вызвал у старика слезы стыда и гнева, а подлое предательство одного из них.
И снова потекли дни за днями. Но теперь заключенные с минуты на минуту ждали освобождения, и к ним опять вернулось хорошее настроение. Священник, оказавшийся талантливым поэтом-импровизатором, читал свои стихи. Друзья из Оротелли рассказывали о своих невестах, восхваляя их красоту, богатство, скромность, но при этом ни разу не назвали имена девушек. И вдовец-балагур заметил:
— Ваши таинственные красавицы так похожи друг на друга, что поневоле начинаешь думать, уж не об одной ли девушке идет речь?
— А что, может, оно и так! — хитро переглянулись друзья, не отрицая предположения вдовца, и принялись играть в морру, чтобы решить, кому из них жениться на девушке.
Но ожиданиям и надеждам заключенных не суждено было сбыться. Дела их были переданы в суд. Эта новость вконец озлобила всех. Дядюшка Сальваторе пришел в такую ярость, что бил кулаками в стену, крушил ведра, скамьи, складные нары.
За несколько дней до того, как всех перевели в Сассарскую тюрьму (все тюрьмы Нуоро были переполнены), в камере появился еще один арестант. Заключенные, которые уже никого больше не ждали, отнеслись к нему с подозрением. К новичку никто не подошел. Человек этот был им чужой: не их сословия, иного положения, настоящий барин, из «благородных», представитель той части сельской знати, которая даже летом ходит в костюме из толстого сукна, в котелке, но без галстука. Он был хорош собой — высокий, румяный, широкоплечий, только голова и пышные усы были у него совершенно седые.
Очутившись в камере, он окинул присутствующих беспокойным и негодующим взглядом больших круглых глаз и тут же повернулся к двери, словно ожидая, что она сейчас же перед ним распахнется.
— Он похож на короля, — сказал вдовец-балагур. — Мне кажется, я его где-то видел.
— Если он король, мы ждем его приказаний. Ведь мы уже который день сидим на его харчах!
— Он из благородных, это кавалер дон Преду Деиспана, — вполголоса заметил один из веселых юношей. — Богач!
Тогда вдовец поднялся и подошел к кавалеру.
— Добрый день, дон Преду, почему вы не присоединяетесь к нашей компании? Проходите, будьте как дома.
Бедняга обернулся, взглянул презрительно на шутника и с достоинством ответил:
— Надеюсь, мне не придется к вам присоединяться. Я не собираюсь оставаться здесь долго.
Дядюшка Сальваторе насторожился: ему показалось, что в словах пришельца было что-то обидное. Он открыл уже рот, чтобы дать достойный отпор, но потом вдруг покачал головой и снова уселся на свое место.
— Ну, уж коль скоро вы попали сюда, — продолжал вдовец с преувеличенной любезностью, — прошу вас, располагайтесь!
И он указал на грязную скамью в глубине камеры. Арестованные разразились смехом. Но дон Преду словно ничего не замечал. Лишь одна навязчивая мысль преследовала его: снова увидеть открытой роковую дверь.
— Перестаньте упрямиться. Устраивайтесь лучше по-домашнему, расскажите, как вы сюда попали. Если это, конечно, не секрет.
Деиспана в конце концов, видимо, понял, что имеет дело с человеком своего круга, и удостоил вдовца ответом:
— Я оклеветан, как Христос. Надеюсь, что пробуду здесь недолго. С минуту на минуту должен прийти адвокат, который заберет меня отсюда. Я все равно не сяду… Так что не стоит меня просить. Я скоро уйду отсюда.
И тем не менее вскоре все заключенные покинули тюрьму, а он остался один в темной камере.
Хозяйка и слуги
(Перевод Н. Георгиевской)
Чистое, как уста младенца, розовое легкое сияние полукругом озарило небо над холмом, когда тетушка Аустина Цатриллас поднялась с постели. Высокая, дебелая, с волосами, убранными под красный парчовый чепец, она напоминала Юнону суровым бледным лицом и сильными руками.
Петух второй раз прокричал во дворе, окруженном стеной колючих кактусов, и женщина вздрогнула при этом звуке, как апостол Петр в атриуме Понтия Пилата. Но когда петух пропел третий раз, Аустина была уже одета. Жесткий корсет поддерживал высокую грудь, красный лиф, затканный голубыми розами, был хорошо пригнан к широкой сборчатой юбке, из разрезов рукавов пышными ровными складками выглядывала рубашка, серебряный пояс туго стягивал полную талию. Одним словом, туалет выглядел так, будто на него б потрачены долгие часы.
— Ну, так что ты надумала, Аустина? — спросил муж, поднимая с подушки смуглое курносое лицо, — Что скажешь? Значит, ты решила повысить арендную плату за пастбище?
— Да, Даниэль, ничего не поделаешь! Налоги растут, и слуги требуют прибавки.
— Вспомни, Аустина, ведь ты уже три раза повышала мне арендную плату. Тридцать лет я твой муж, а все связан по рукам и ногам.
— Послушай, Даниэль, ты же знаешь, как выросли расходы и налоги. А я увеличиваю твой взнос всего на пятьдесят скудо, хотя мой брат дает мне за это пастбище на сто скудо больше.
Лицо мужа, прикованного к постели тяжелым приступом артрита, исказила гримаса боли,
— Ладно, покличь-ка парня. Пошлю его в овчарню, пусть скажет пастухам, чтобы перегнали стадо с моего пастбища на твое. Итак, Аусти, решено: пятьдесят скудо. А ты уж постарайся продать моего жеребенка подороже. Сегодня ночью мне снилось, будто я его объезжал.
— Будь покоен. Разве когда-нибудь я упускала твою выгоду?
Ощупав карман и убедившись, что ключи, наперсток, четки, деньги — все на месте, Аустина отправилась будить служанок. Она обычно запирала их комнату на ключ, особенно когда в доме были слуги-мужчины. Пройдя кладовую, где высились груды пшеничного и ячменного хлеба, похожие на колонны из слоновой кости и пестрого мрамора, она спустилась в просторную кухню. Был понедельник. Изрядно повеселившиеся накануне слуги еще спали, растянувшись на циновках вокруг очага. Сквозь дымовые отверстия в низком потолке в комнату проникали тонкие красные нити солнечных лучей. Все здесь напоминало бивуак: на закопченных стенах висели огромные самопалы, кинжалы в расшитых, украшенных бахромой ножнах, седла, уздечки, плащи из грубого сукна. Беспорядочными кучами громоздились на полу шерстяные переметные сумы, полосатые, как тигровые шкуры, кожаные мешки, патронташи, роговые пороховницы, куртки из овчины. Тут же, подле очага, в самых разнообразных позах, кто на боку, кто на
