головы.
«Может, в молодости у нее и была сила, но теперь она как солнце, клонящееся к закату...»
Старик быстро соскользнул по столбу во двор и изо всех сил стал колотить в дверь. Ему открыла сама хозяйка. Она была бледнее обыкновенного, но, как всегда, спокойна и невозмутима.
Бросившись к очагу, старик схватил юношу за волосы, чтобы тот не мог улизнуть и выслушал все обвинения до конца.
— Аустина Цатриллас, посмотри на него хорошенько и запомни: это твой злейший враг. Он хочет обесчестить и погубить тебя. Он шляется по пастбищам и хвалится, что ты будешь его любовницей. Полюбуйся на него! Он говорит, что ты отравишь мужа, чтобы выйти за него замуж... Он любовник твоей служанки, и они строят козни против тебя. Посмотри на него...
Женщина подняла глаза, но лицо ее выражало лишь легкий испуг. Ни слова ни говоря, она подошла к слугам, чтобы разнять их, но не успела. Лицо юноши, который молча слушал старика, вдруг почернело и безобразно исказилось. С быстротой молнии он выхватил складной нож, открыл его и, пригнувшись, бросился на старика, заставив его отпрянуть назад.
— Люди, скорее сюда! — закричала Аустина.
Прислонившись к стене, старик смотрел на кровь, которую, казалось, источала его красная куртка: кровь проступала на ней чуть повыше пояса и струйками растекалась по ремню. Юноша, на лицо которого в беспорядке падали спутанные волосы, схватил шапку и кинулся к двери с громким криком:
— Он сам этого хотел... Будьте свидетелями... Он сам этого хотел.
И выбежал, оставив дверь открытой. Сквозь завывание ветра долго слышались его гулкие шаги.
Тогда женщина бросилась отпирать комнату служанок, которые, разбуженные шумом, уже вскочили с постели, меж тем как старик медленно сползал вниз по стенке и тихо кивал головой, будто поддакивал: «Да, да, да, я сам этого хотел».
Новый человек
(Перевод Н. Георгиевской)
Проходя мимо, почтальон бросил на колени Аннарозе, сидевшей, как всегда, на камне у ворот, газету и письмо. Газета была для студента. А письмо? Аннароза не умела читать, но догадалась, что письмо от далекого жениха; от мятого конверта повеяло на нее знакомым грубым запахом плоти. Такой же терпкий запах исходил и от ворсистой куртки ее возлюбленного, и он не отталкивал девушку, — видно, потому, что был не чужд ей самой, несмотря на чистенькую черную кофту, новый темный платок, бросавший тень на хорошенькое смуглое личико, и синюю юбку, волнами струившуюся вокруг ее гибких бедер.
Несколько минут Аннароза как будто впитывала в себя этот острый плотский запах, напомнивший ей уехавшего жениха. Склонив голову, она долго раздумывала, не решаясь подняться к студенту. Каждый раз какой-то стыд мешал ей делить свою тайну с чужим человеком. Раньше она поручала матери обращаться к студенту, и тот читал эти письма, но так как мать не одобряла выбора Аннарозы, чтение сопровождалось всегда такими горестными причитаниями, что девушка решила обходиться без ее участия.
Опасливо оглядевшись по сторонам, она пересекла маленький круглый дворик, затененный огромной смоковницей, и поднялась по наружной лесенке в комнату студента. Хотя ее босые ноги казались отлитыми из бронзы, девушка ступала легко, с чисто кошачьей грацией. Однако студент, привыкший к тишине, все- таки уловил еле слышный звук ее шагов, похожий на слабое шуршание змеи в густой траве. Но когда девушка вошла в комнату, он даже не шевельнулся и не взглянул в ее сторону. Крыши соседних домов, сверкали под лучами низкого закатного солнца, и их золотистый отблеск освещал стол, за которым сидел студент. Он вскрыл конверт и стал читать письмо ровным бесстрастным голосом, четко выговаривая каждый слог, как это делают дети. На листке бумаги было изображено сердце, пронзенное стрелой.
«Моя дорогая любовь!
Первым делом сообщаю тебе о своем здоровье, которое, слава богу, хорошее, чего и вам всем желаю. И еще сообщаю, что получил твое письмо от 20 июня, где ты пишешь, что твоя мать по-прежнему недовольна нашей помолвкой, хотя я и уехал из родных мест на чужбину, чтобы заработать немного денег и потом, с божьей помощью, жениться на тебе. А матери своей скажи, что потом она будет мной довольна. Ведь я из тех людей, которые своего добиваются. Уж если мне что-нибудь в голову засядет, не вышибешь. И человек я верный, не то что некоторые, — знаю я одного такого, который не пишет семье ни строчки и говорит, что в книге под названием Апокалипсис сказано, что любовь, отданная матери, украдена у господа бога.
Бога я уважаю, но на первом месте у меня семья. А хозяин, у которого я служу в пастухах, любит меня больше, чем родного сына, про которого говорит, что у него голова пустая. И молодой барин тоже любит меня, как брата, все мне рассказывает, даже о своих врагах. Он обещал взять меня в долю в одно дело, на котором я заработаю столько денег, что смогу купить стадо, а может, и дом, уж не считая свадебных подарков для тебя, — вот все рты поразинут от удивления и скажут, что я кого-то ограбил!
Дай бог тебе здоровья, и кланяйся твоей матери, вашему жильцу-студенту, моему брату, твоим дядюшкам и тетушкам, всем родственникам и соседям, и вашему коту, и всем лисам, которые водятся в наших лесах.
Крепко тебя обнимаю и целую, любящий тебя Фарина Портолу»
— Возьми письмо да спрячь его подальше, — сказал студент желчным голосом и на мгновенье поднял свое худое смуглое лицо с сердитыми глазами. — С него станет, еще начнет грабить на большой дороге.
— Ну и на здоровье, — беззаботно ответила Аннароза. — Вы мне только скажите, сколько времени шло это письмо? С пятого июля? Вы правильно прочли? Сегодня у нас одиннадцатое. Значит, оно шло шесть дней. Ведь это слишком долго, как по-вашему? Неужто пастбище Терранова так далеко отсюда?
Но студент уже уткнулся в газету и не слушал ее. Аннароза снова уселась у ворот и стала поджидать мать, которая ушла в соборную церковь помолиться святому Антонию. Она надеялась, что святой откроет ей, кто украл позолоченные пуговицы у ее бедной служанки, приехавшей сюда из чужих краев.
Письмо взволновало Аннарозу, и, сидя у ворот, она продолжала над ним раздумывать. Каждое слово врезалось ей в память, на каждом камне ей мерещилось сердце, пронзенное стрелой, и даже язвительные замечания этого полоумного студента не могли смутить радости ее безыскусной любящей души.
А студент тем временем занялся приготовлением ужина. В конце галереи, опоясывающей дом, стоял шкафчик и маленькая переносная печка: здесь была его кладовая и кухня. Студент разбил два яйца (яйца, хлеб и оливковое масло он получал из дому) и вылил их на сковородку.
Он не видел в этой стряпне ничего унизительного для себя, так как был убежден, что настоящий человек обязан обходиться без чужих услуг и служить примером другим. «Красота и правда жизни — внутри нас, — думал он, раздувая печурку, — так же, как золотисто-оранжевый желток и прозрачный белок находятся внутри грязной и бесполезной скорлупы. Надо лишь освободиться от скорлупы». И он считал, что разбил свою скорлупу, когда накануне получения сана священника отрекся от религии, не чувствуя в душе искренней веры, и поступил в педагогическое училище. Строгим наставником, суровым проповедником истины хотел он стать. Начал он с того, что подал в суд жалобу на приходского священника, непрерывно звонившего в колокол в день поминовения усопших. Потом он пожаловался супрефекту на синдика[5], разрешавшего отбывшим наказание носить нолей.
Покончив с едой, студент умылся, подошел к окну и занялся своими ногтями. На землю опускался душный летний вечер. Внизу, в маленьком дворике, стиснутом каменными стенами домов, большая смоковница в сумеречном рассеянном свете отливала металлическим блеском. Клубившиеся на востоке тяжелые темные тучи, казалось, поднимались прямо с крыш, покрытых ржавым мхом; серое небо висело над самой землей, как на пейзажах Зулоаги[6]. Студент любил этот печальный и живописный уголок, так напоминавший ему родной средневековый городок и полуразвалившийся, милый сердцу дом. Ему казалось, что он видит своего отца, дона Джаме Демуроса, который, стоя ночью на балконе, невозмутимо полирует ногти, а старая почтительная служанка терпеливо светит ему, держа в руке старинную медную лампу.
Здесь люди совсем не такие: они грубы и суеверны, но к ним надо быть снисходительным. Однако он
