— Но вы не имеете права утверждать, будто сны никак не отразились на ее состоянии. Они вконец измучили ее.
— Да, но только как отстраненного наблюдателя. В этом-то все дело: ей так стыдно за собственные сны, что она может терпеть их, только выступая в них объектом, человеком, поступки которого она наблюдает со стороны, будто ваши или мои. Далее: реальность вне снов, которую сконструировала для себя Эвелина, такая безвкусная, что она лишила себя способности к творчеству и может только шить детские куклы. И этот образ она бережет, как пламя свечи в грозу, демонстрируя миру его жалкую простоту, не оскверненную ни одним извращением.
— Опять ее гигантское воображение.
Макнайт проигнорировал это скептическое замечание.
— Я думаю, крепость, в которой оно содержится, была возведена примерно в то время, когда она покинула приют — «туго перевязанный сверток». Может быть, фундамент был заложен и раньше — я, конечно, подозреваю, что ей там было несладко, — но затем, в какой-то решающий момент, она построила башню, чтобы похоронить воображение так глубоко, под такими мощными плитами, что теперь оно неизбежно восстает, просачиваясь в щели этой камеры, с силой вырывается на открытый воздух, где, к ужасу и стыду Эвелины, ему невозможно поставить преграды, и стало таким же явным, как и демон, что терроризирует улицы Эдинбурга.
— Это абсурдно, — сказал Канэван.
— Ce Grand Trompeur, — не смущаясь, продолжал Макнайт. — Этот эвфемизм используется для обозначения демона разрушения — разума. Человекоубийца от начала — библейское обозначение Сатаны. Не понимаете? Убийца говорит не о своих жертвах. Он говорит о себе. На языке, который могут понять только люди, подобные нам. На языке, который приглашает нас найти его.
Канэван подумал и все-таки возразил:
— А гонитель невинных? Таких слов в Библии нет.
— В таком сочетании — нет. Но «persecutor» и «innocens» встречаются отдельно друг от друга почти во всех книгах — от Бытия до апокрифов. И мне трудно считать самонадеянным утверждение, что если нам удастся найти это сочетание, то оно окажется еще одним обозначением дьявола. Все постыдные, неконтролируемые желания, похороненные Эвелиной, понимаете, нужно назвать по имени. А ведь выбирать приходится среди такого множества, не так ли? — Макнайт таинственно улыбнулся. — Скажите, что вам известно об имени Люцифер?
Канэван заволновался:
— Прежде всего мне нужно знать, имеем ли мы дело с невинной женщиной или с самим дьяволом.
— Мы имеем дело с человеческим существом по имени Эвелина и с дьяволом, который живет в каждом из нас. Первобытный инстинкт, фундаментальная составляющая эволюции. Это существо дышит воздухом такого богатого, с такой силой подавленного воображения, что стало воплощением ненависти.
— Абсурд, — повторил Канэван. — Я еще и еще раз повторяю это.
Макнайт был терпелив:
— А я еще раз спрашиваю — что вам известно об имени Люцифер?
Канэван вздохнул.
— Люцифер, — ответил он, не улавливая связи, — одно из множества имен, данных дьяволу.
— Уверен, хороший теолог мог бы ответить и получше.
— Впервые его произнесли ранние христиане, — монотонно заговорил ирландец, — а потом ввел в оборот снятой Иероним. Этим именем обычно называют дьявола до падения с небес.
— Да — до падения восхитительный серафим, самый блестящий и стремительный посланец Бога; воплощение безудержных амбиций. Но вы до сих пор не сказали, что же значит само имя.
— Имя Люцифер встречается в Писании всего один раз, у Исаии. Это перевод еврейского «heilel», что значит «распространяющий свет».[26]
Макнайт одобрительно кивнул.
— А на латыни?
— «Носитель света».
— Да. «Носитель света». «Переносчик огня». «Распространяющий первоматерию мироздания». — Макнайт многозначительно поднял брови. — Итак, я спрашиваю вас, разве Эвелина всего-навсего не дала ему правильное имя?
Фонарщик. Канэван понял и похолодел.
Несколько секунд он не мог произнести ни слова, подыскивая контраргумент и тщетно пытаясь опрокинуть эту логику.
— Но…
Но позже он даже не вспомнит, что говорил. Он словно в тумане следил, как Макнайт развивал какую-то запутанную метафизическую мысль, хотя, честно говоря, ему было крайне трудно сосредоточиться. Ибо при всем сходстве между современной философией и современной теологией была существенная разница между Люцифером профессора — порочным инстинктом и его собственным — князем тьмы. Его преследовал образ измученной и невинной Эвелины, и он снова и снова говорил себе, что абсурдно думать, будто обладательница такого лица, которое он в памяти уже покрыл позолотой, может таить в себе невыразимое зло. И наконец, он был слишком напуган, осознав, чьим адвокатом выступает, и слишком смущен тем, что уже не отрицает ее соучастия, которое действительно было только вопросом степени.
— Я знаю, чем это пахнет, — на какой-то стадии великодушно признал профессор. — Ссохшийся старик, опустошенный цинизмом и утратой иллюзий, вцепился в фантастическую теорию с восторгом врача, экспериментирующего с революционным противоядием. Но я остаюсь в пределах логики своих выводов. У меня нет цели прославиться при помощи этого открытия, но я все-таки хочу его изложить, хотя и осторожно: я предполагаю, что в лице молодой женщины по имени Эвелина мы имеем дело с существом, которое не просто является очередной нитью в ткани реальности, но способно вплетать свое воображение в самое ее структуру.
Именно это более чем смелое утверждение бешено стучало в голове Канэвана, когда он поднимался по Чемберс-стрит мимо Френологического музея, пытаясь понять все его значение. Ибо если Эвелина действительно способна на то, о чем говорил Макнайт, тогда она была не просто человеком. Тогда это была воистину дьявольская сила. Каковая возможность приводила его в ужас.
Помедлив на пересечении Мёрчит-стрит и Кэндлмейкер-рау, он задумчиво посмотрел на темнеющий чердак Эвелины — в затемненном окне не было и намека на свет — и спросил себя, спит ли она сейчас и видит ли сны. А может быть, они с Макнайтом, вторгшись в ее мироздание, стали игроками на ее подмостках, следовательно, предметом ее неудовольствия, и значит, могут быть убиты? Но зачем бы Эвелине желать этого, даже в ее темном царстве? Что она думала о нем? Умоляющие взгляды, которые она бросала на него… чувство взаимопонимания — ведь это не было элементом его собственного неумеренного воображения?
В глубокой тревоге он остановился и вдруг увидел человека, который слонялся возле ворот Грейфрайарского кладбища, потирая руки, чтобы согреться, и бросал взгляды то на окно Эвелины, то на входную дверь. Это был сыщик, замаскированный под «охотника за нищими», Канэван не сомневался ни секунды. Ясно, власти подозревают Эвелину в более осязаемом, чем сны, соучастии, но, не владея радикальной философией, пребывают, разумеется, в полной растерянности, изо всех сил пытаясь постичь смысл и найти мотив. Присутствие сыщика служило достаточным доказательством намерений полиции, и, конечно, он получил инструкции пристально следить за Эвелиной, если она отправится куда-нибудь с потенциально зловещей целью.
Притаившись в темной нише, Канэван думал: может, ему предупредить Эвелину или же он не имеет права вмешиваться? Если теория Макнайта в основе верна, тогда эта женщина виновна в том, что носит в себе усложненную разновидность первородного греха, и ее не понять ни Канэвану, ни караулившему в тени сыщику, ни судье, который может отправить ее на виселицу. Это был своего рода отказ от личной ответственности, что в прошлом всегда его беспокоило: человека нельзя сводить к животным желаниям и инстинктам, необходимо восславить его альтруизм и личностные качества. Что служило для Эвелины
