— Спросите у него, если хотите знать!
— У кого? У дьявола?
— У Линдсея! Это он все затеял!
— Кто?
— Авраам Линдсей, владелец приюта.
— Авраам Линдсей? — Гроувс знал это имя. — Он еще жив?
— Да! Это все он. Я не участвовала в этом непосредственно, говорю же вам. Не участвовала непосредственно!
Авраам Линдсей, основатель пансиона для неимущих девиц в Фаунтенбридже, был хорошо известен полиции, особенно участку Вест-порт, где когда-то служил Гроувс. Этот суровый, высоконравственный мужчина в 1860-е годы несколько лет был предметом нелепых скандальных слухов, связанных в основном с кончиной во время родов его второй жены. Вероника Линдсей была известной красавицей и вольнодумкой, лет на тридцать моложе мужа, и неравный союз ей более-менее насильно навязал крайне консервативный отец, в целях «исправления наклонностей». Но неприятные разговоры омрачали и ее брак, достигнув кульминации в 1865 году, когда она прежде срока родила первенца с кожей цвета цейлонского чая. В связи с тем, что роды оказались преждевременными и совпали с Рождеством, Линдсей был вынужден сам принимать их, а на следующий день с пустыми глазами и бесстрастным голосом сообщил полиции об ужасной трагедии: кончине матери и ребенка во время родов. При подобных обстоятельствах это было вполне вероятно, и ни одно из возникших впоследствии подозрений нельзя было принимать всерьез. Слуга- индус из соседнего имения вообще отрицал факт знакомства с Вероникой Линдсей; ее отец, член Коллегии адвокатов, не имел ни малейшего интереса к расследованию дела, а сам Авраам Линдсей считался человеком безупречной репутации. И жена, и ребенок упокоились на Драмгейтском кладбище под надгробием с надписью, свидетельствовавшей либо о неутолимой печали, либо о бессовестной двуличности («Бесценная священная земля, ты долго будешь мне дорога…»).
Дальнейшее поведение Линдсея было также трудно объяснить. Он и раньше был как кремень, а теперь обрел прочность алмаза. Прежде по отношению к своим воспитанницам он был суровым, а теперь стал решительно враждебным. Из своих религиозных убеждений, прежде имевших щелочку для милосердия, теперь он объявлял им войну. Пансион в Фаунтенбридже был заключен в панцирь, куда не осмеливался войти никто из посторонних и откуда не просачивался ни один секрет. После того дня, когда здание сгорело в адском огне, Линдсей погрузился в безвестность, и большинство счастливо было думать, что он почил.
Но, как в тот же день обнаружил Гроувс, окаменелые останки еще дышали, сердце еще билось, а из обугленного рта сочилась желчь. Старик сидел в археологической ценности кресле с задернутыми желтыми шторами в пыльном особняке, стоявшем неподалеку от Куинсберри-хауса и вечных скал. Это был сухой, сморщенный человек с огрубевшей кожей; жизненное пламя теплилось в нем едва заметным огоньком, а глаза побелели, как лед Даддингстонского озера. Линдсей продемонстрировал точно такую же скрытность, как и воспитательница Гетти Лесселс, и тоже ничем не помог.
— Я совершал невыразимые вещи, — просвистел он, а часы позади него отбивали странно растянутые секунды, — и со мной происходили невыразимые вещи.
— У вас в приюте была девочка по имени Эвелина Тодд, так? — спросил Гроувс, которому было не по себе от тяжелого воздуха, пахнувшего пылью и протухшим мясом.
— Несомненно, так.
— И на какой-то стадии ее отпустили на попечение неких родственников?
— Отпустили.
— Вы имели к этому какое-либо отношение?
— Я… организовал это, — сказал Линдсей.
Он говорил, словно давал показания в суде; правда, более высоком, чем любой земной.
— Вы знали ее мать?
— У девочки не было матери.
Гроувс выразительно засопел.
— Она была дочерью Изабеллы Тодд, — четко произнес он, тоже как будто делая официальное заявление, — известной проститутки.
Линдсей промолчал, даже глазом не моргнул. Гроувс засомневался, видит ли он вообще что- нибудь.
— У девочки не было родителей, — твердо сказал старик.
— Тогда с кем она уехала?
Линдсей облизнулся.
— Кое-кто взял ее на попечение.
— Общество? Зеркальное общество, да?
Видел Линдсей что-нибудь или нет, но он перевел холодные глаза на Гроувса.
«Он не мог скрыть от меня всего, он боялся, что мне кое-что известно, и, несмотря на свой возраст, дрожал передо мной как хилый подросток».
— Это общество, — сказал Линдсей, — было основано с самыми благочестивыми намерениями.
— И кто в него входил?
Линдсей отвернулся.
— В живых остались немногие.
— Полковник Маннок?
Никакого ответа.
— Профессор Смитон? Джеймс Эйнсли?
— Эйнсли, — сказал Линдсей, — был не нашим.
Гроувс нахмурился.
— Тогда скажите, пожалуйста, кто был вашим?
Линдсей слабо покачал головой.
— А смотритель маяка Колин Шэнкс? Вдова Гетти Лесселс?
Линдсей наморщил лоб.
— Миссис Лесселс? — спросил он. — За ней тоже пришли?
— Я видел ее сегодня утром. За ней не пришли.
Старик проворчал:
— Тогда это только вопрос времени.
Гроувс поежился.
— Вы так и не ответили на мой вопрос, сэр. О членах общества.
— Вам это не поможет. Справедливость будет вершить высшая сила.
Гроувс почувствовал, что накаляется — частично из-за упорства старика, частично от осознания того, что не может повлиять на развязку этой истории.
— И что же это за сила, которая выше государственного суда и исполнительной власти?
— Я говорю о Господе Боге, инспектор.
— А, теперь Бог? Не дьявол?
Ответ Линдсея прозвучал торжественно:
— Дьявол исполняет волю Господа, который попускает ему вершить справедливость над закоренелыми грешниками.
— И что же это за грехи, сэр, которые находятся вне юрисдикции закона обычных людей?
Ни слова.
— Что вы с ней сделали? С Эвелиной Тодд?
Линдсей коротко взглянул, как будто собирался что-то сказать, но передумал.
— Я спросил, что вы с ней сделали, — повторил Гроувс громче. — Что, ради всего святого, если обрекаете себя на такую кару?
Узловатые пальцы Линдсея обвились вокруг подлокотников кресла.
— Знаете, что он мне сказал? Очень много лет назад?
— Кто? — спросил Гроувс, наморщив лоб. — Знаю ли я, что кто вам сказал?
