талеров за рейс и те безропотно согласились, ибо впервые за несколько месяцев инженерные и транспортные службы фабрики вздохнули чуть свободнее: опилочный мусор грозил затопить все по самую крышу, а тут реальные «проталины» образовались, уже проехать можно...
Опилки и ошкурки с фабрики — это совсем другое дело, чем опилки с грязной свалки, и «Тритон» так же охотно подписал договор с Сигордом на поставку еще пятисот тонн сырья, по той же цене. Сто тысяч талеров «справа», пять тысяч «слева» — это в сумме составляет сто пять тысяч талеров. Да там, от прежнего договора сто шесть, это двести одиннадцать тысяч, мама дорогая!
Сигорд немедленно, из своих «подкожных», не трогая новый банковский счет, отстегнул Яблонски две тысячи талеров:
— Взятка вам будет после выхода на пенсию, господин Яблонски, а сейчас просто подарок. Прошу принять от меня скромный презент, от души и за все хорошее.
— Так здесь же целых две тысячи! — мгновенно пересчитал бдительный Яблонски.
— Ну не одна же! Вы, главное, уверенно живите и дорабатывайте свое заводское время...
— Фабричное.
— Ну фабричное — велика разница? А потом ко мне. Что-то, знаете, я вдруг и сам поверил в свое дело, даже удивительно.
— Мне почему-то тоже. Что??? Что это? Вы и третий договор-таки подписали? На тысячу тонн? А как же... А когда это вы... Ну вы и хват, Сигорд! Извиняюсь: господин Сигорд, сэр!
— Вольно. Как доведем до победного финала — с меня еще пара косых, но, опять же, пока еще не в счет взятки, а чтобы вам легче было коротать время до пенсии.
Да. Сигорд в полном одиночестве, если не считать лихорадки в сердце, сидел на кухне, пил сладкий — дальше некуда — чай без молока, а сам все косился на выписку из счета: четыреста двадцать шесть тысяч талеров сорок один пенс! Да. Это успех. Это... это... Надо успокоиться и съесть крекер. Впереди первая налоговая проверка после уплаты всех налогов. И в конце-концов — что такое четыреста тысяч талеров? Это... около восьмидесяти тысяч долларов, а в фунтах — так и вообще смотреть не на что. Хотя и в фунтах — все же таки получается приличная сумма. Но налоги. И еще придется вынимать наличными, опять прямая усушка-утруска. Да. И придется платить зарплаты менеджерам с бухгалтерами, снимать офис, расходовать электроэнергию, тратить деньги на скрепки, заклепки... То ли дело просто наличные: никаких тебе налогов и ты им, деньгам, господин, а не они тебе понукалы. Но ведь и наличные имеются!
В дополнение к тем нескольким тысячам остатка, меньше десяти, что у Сигорда были от предыдущих операций, высыпалась на него дополнительная удача: старый «мертвый» запас в сорок тысяч тонких и твердых кружков, диаметром семьдесят шесть с дробями миллиметров, которые он никак и никуда не мог придумать пристроить, со свистом ушли каким-то перекупщикам в порту (Сигорд безуспешно искал там потребителей опилок), да не за гроши, а по полтиннику штучка! Двадцать тысяч талеров! Сигорд горько пожалел задним числом, что один «цилиндрик» сбыл в универсам, по пятаку кружок (и тем самым нанес себе убыток в сорок пять талеров), они, в универсаме, из них сделали брелки для ключей в бесплатных камерах хранения... Если бы не тот странный тип, Сигорд бы не поленился то же самое предложить другим универсамам, в надежде избавиться хотя бы от части хлама, загромождающего квартиру, но — вот, повезло.
Через пару лет Сигорд совершенно случайно увидел по телевизору арест своего случайного партнера, в хронике криминальных событий, он оказался оружейником-контрабандистом, но зачем ему кружочки понадобились — так и осталось для Сигорда загадкой.
Однако же и тридцать тысяч наличными хранить дома стремновато. Сигорд открыл бельевой шкаф, последнее свое приобретение на барахолке, вынул из под стопки постельного белья пакет, завернутый в бязевую наволочку. Не удержался и развернул — на месте. Не сейф же покупать? Будут красть — так уволокут вместе с сейфом, а паче чаяния, если под разбой угодит, так он сам все выдаст, не дожидаясь пыток. Потратить с шиком и с толком — вот это бы другое дело, но куда можно истратить такую прорву денег, чтобы не привлечь ничьего внимания? И чтобы, главное, не жалко было? Обставлять эту квартиру — глупо, так и мотайся потом с накупленным скарбом на плечах, а купить свою... Ой-ёй-ёй-ёй-ёй... Это было бы круто. И реально. Но — черт побери! А? Нет. Тридцатником тут никак не обойдешься, разве где-нибудь в трущобных новостройках, да и то за первый взнос. Можно купить на фирму, якобы под офис, а самому жить. Но тогда придется еще и дополнительно снимать, либо покупать что-то для офиса. Нет. Это придется все деньги грохнуть в четыре стены и потом маяться в них, трясясь, что фирма обанкротится, либо перейдет в другие руки, а вместе с нею и квартира, и денежки за нее. Здесь пока поживет, не Рокфеллер, чай.
Но с тех пор мечта о собственной квартире подселилась в Сигорде к другим его планам и мечтам, большим и маленьким, и покидать его никак не желала...
— Зачем ты купил эти пирожные и конфеты, Янечик? Ведь это дорогие продукты, на такие истраченные деньги можно было бы полноценно жить день, или даже два дня.
— Мама, ну почему вы заморачиваете себя мелкими пустяками? — Яблонски с довольной улыбкой наклонился и поцеловал старушку в висок и щеку. Та, несмотря на укоризненный тон, сияла всем своим круглым дородным личиком, потому что больше всего на свете, после своего единственного сыночка Яна, разумеется, госпожа Беата Яблонски любила сласти «от Борчина», она их, по ее собственному выражению, обожала. И еще телесериал «Бабилонские улицы».
— Какие же это пустяки? Это совсем не пустяки. Ты совершенно не умеешь считать бюджет. Твоей зарплаты и моей пенсии только-только хватает нам на относительно приличное существование и не более... — Беата не выдержала собственной клятвы, только что произнесенной мысленно, и развернула третью конфету. — Так роскошествовать — это... это просто неразумно. Я сама поставлю чай. Убери все это с глаз моих долой!
— Надолго ли? Я имею в виду — убирать надолго ли? — Яблонски и сам был в мамочку по части истребления сластей, но сейчас он мужественно сопротивлялся искусу, выдерживал этикет и характер.
— До после ужина, мой дорогой. Иду. Иду, иду греть, накрывать... Умойся, переоденься, ляг на диванчик, полежи, я тебя позову. Ты осунулся.
— Ничего я не осунулся.
— И похудел. Не спорь с матерью. С тех пор, как ты связался с этим Сигордом, ты стал плохо спать и мало кушать.
— Мама!
— Да. Я почти шестьдесят лет твоя мама. Представь себе. И знаю тебя лучше тебя самого.
— Ты что-то говорила про ужин. Как же мне толстеть, не ужиная, мамочка, я вас спрошу?
— Бегу, уже бегу!..
— У-ум, какие свежие пирожные. Почему интересно, «борчинские» всегда наисвежайшие, а другие так не могут?
— Потому что если бы могли, мы бы у них и покупали.
— Погоди, дай-ка тебе рот вытру... крем...
— Мама! Кушайте спокойно, я сам все себе вытру.
— Не кричи на мать. Так что это у нас сегодня вечером — премия, или мотовство?
— Ни то, и ни другое. С Сигордом, с пресловутым Сигордом завершили мы один проектик — и вот две тысячи талеров, один из промежуточных результатов нашей совместной с ним деятельности.
— Две тысячи! Это... А он сколько получил?
— Больше.
— Больше? Почему больше?
— Потому что он главный, и потому что он рискует всеми своими деньгами, а я лишь своими идеями, которые могут воплотиться, а могут и развоплотиться.
— Между прочим, в наше время — самое дорогое, что только может быть — это идеи! Я так и знала, что тебя, твой ум используют за гроши! Так и знала! И всю жизнь это было, ведь если ты не ценишь свой гений — почему это должны делать другие??? Вот почему ты плохо кушаешь.
— Я хорошо кушаю, мамочка. И спокойно сплю. Заметьте и поймите: и спокойно сплю!
— Почему ты опять рассердился на меня? Разве я желаю тебе зла? Неужели я раздражаю тебя тем, что высказываю собственные мысли? Опомнись, Янечек, ведь я твоя мама!
