— А ты не догадываешься? Дети. Они уже достаточно выросли, чтобы забираться во все места и все находить. Ты никогда об этом не задумывался? Элли девочка — и то сумела натворить дел. А Жан может найти пистолет и затеет поиграть папиной игрушкой. Понимаешь?
— Гм. Понимаю. Но у меня все разряжено и хранится отдельно. Кроме того, пистолеты сами не стреляют, стреляют люди. Если парень сызмальства научится понимать что к чему и правильно обращаться с оружием...
— Наш Жан???
— Да, а что? Сейчас ему рановато, конечно... А ты вспомни: Марлон Ричардс, сын Кифа Ричардса, в середине семидесятых когда, всегда папиным пистолетом игрался, особенно если папа весь был переширянный героином и за себя не отвечал...
— Ой, мама! Лучше бы ты этого не говорил!..
— А что? Все знали, что когда пистолет у Марлона, можно не беспокоиться о папиных «вольтах». И парень-то был немногим старше Жана...
— Рик! Ты... сегодня целенаправленно надо мною издеваешься. Ты так и скажи: решил меня уморить, свести в могилу. При чем тут твои вонючие наркоманы из «Роллинг Стоунз»? Это наш сын. Я не допущу, чтобы...
— Тихо. Шонна, умерь пыл. Я тоже не допущу. Но парень не должен играть в куклы и носить платьица, понятно? Понятно?.. Я все учту, что ты сказала, и трижды утрою все меры предосторожности. Так?
— Ты очень часто в последнее время стал повышать на меня голос, Ричик.
— Извини. Если я и говорю сегодня громче обычного, то это из-за нервов и обилия впечатлений. Но мои крики никак, ни в коем случае не направлены на тебя. Понимаешь? Ну... Вытри слезки.
— Я и сама, Ричик... Ты только не сердись на меня... Я разве что с ума не сошла сегодня. Я сразу папу попросила, чтобы они к нам заехали и детей забрали...
— Погоди, а почему они не в садике были? — тут моя Шонна покаянно вздыхает и вновь начинает истекать слезами.
— Я... как услышала по радио... сразу помчалась их забирать... Сначала к тебе на работу позвонила...
— Понятно. Вирус паники называется. Между прочим, благодетельный материнский инстинкт подсказал тебе оптимальнейшую линию поведения. Ты молодец.
— Как это? — Шонна смотрит на меня недоверчиво, не взялся ли я ее прикалывать на сон грядущий? Нет, конечно. Я не прикалываю, а убалтываю, снимаю с моей дорогуши напряжение.
— Императив природный: при угрозе, или намеке на угрозу — все семейство под крыло, в поле зрения и в пределы досягаемости. Когда угроза миновала — сделала следующий правильный шаг: детишек на микроканикулы к дедушке и бабушке, подальше от маминых переживаний. Ты поступила как положено. Дай я тебя поцелую.
— Ричик, можно мы не будем сегодня, я просто никакая.
— Я же только поцеловать. В щечку, без развратных намерений. Ну-ка... Во-от. И все. И пойдем в кроватку. Включим телевизор и ты заснешь. Пойдем...
Шонна заснула, а я нет. Раньше всегда я первый засыпал, но с некоторого времени пошли подвижки в издавна заведенном порядке: меня стала посещать бессонница.
Вспомнился почему-то кленовый лист, прыгнувший на ветровое стекло моего мотора... Я собирался, собирался его нарисовать, да так и не собрался. С работы меня не выгнали, по-моему, даже и не собирались этого делать, а теперь я подтвердил свою ценность, хотя бы тем, что частенько приношу заказы от новых и старых клиентов. Папахен мой сохранил в себе человеческое и живет, нашел в себе силы чего-то хотеть и добиваться... Шонна постоянно где-то учится, какие-то работы пишет, мечтает стать журналисткой, писать для модных глянцевых журналов...
Я — тоже не промах, но... Какой-то я нерешительный. Да, болтаюсь, плыву по течению, которое, между прочим, всегда вниз, а не вверх. Шонне вру, детей почти не вижу, работой не живу, не горю, в рисовальческом деле застрял на одном месте, разместил его в системе предпочтений — «по остаточному принципу»...
Раньше-то я думал, что одиночество — это выдумки поэтессок и поэток, не вышедших из прыщавого возраста, а теперь — как-то так, что-то, где-то, в чем-то — начинаю осознавать реальность подобного ощущения. Вроде бы, весь я, все двадцать четыре часа в сутки нахожусь среди людей — вот и сейчас обнимаю одного очень хорошего человека женского пола — и в то же время...
Бобби Бетол — тот одиночка классический: бездетный холостяк, без семьи, без друзей... Но он-то терпеть не может оставаться один, лучше будет на работе круглые сутки торчать, чем дома, один и без людей... Собутыльники, любовницы, партнеры по покеру — лишь бы не одному! А я-то — как раз по-другому: во мне проснулся вкус быть наедине с собой, со своими мыслями... И на фиг, спрашивается, они мне нужны, мысли эти? Если их не воплощать в события и поступки? А я как Бобби Жук почти: занимаюсь чем угодно, только не собой. Перед Шонной-то я бравировал, но сам ведь понимаю: попади мне в лоб пуля этого мелкого «гражданского» калибра — и нет меня! Странно: меня — и нет...
Над вопросами собственного бытия и небытия невозможно не задумываться, и я после тщательного размышления понял для себя: я очень боюсь смерти.
Но — не сочтите за браваду — не потому что я трус, а потому что... Как бы это объяснить... Все мы смертны, тут уж, в этом осознании, можно поднапрячься и быть смиренным, но — смертный смертному рознь! Этот... который в Париже башню построил: инженер Эйфель, и Моцарт — тоже были смертные, но не зря ведь жили. Понимаю, что звучит довольно пошло, а все-таки для меня сей аргумент — отнюдь не пустой звук!
Со всех сторон я смерти боюсь: просто как человеческая биоединица, как отец моего маленького семейства, обеспечивающий жизнь и безопасность тех, кто мне дороже меня самого, как представитель человечества, способный что-то такое сделать для всего мира, оставить свой след в истории...
И получается, что по всем трем основным параметрам — рано мне покидать юдоль земную, не готов я к этому, просто не готов.
Впрочем, я не собираюсь, в ближайшие сто лет.
ГЛАВА VII
Наш Жан повадился таскать из школы одни пятерки. И по арифметике у него пять, и по природоведению пять, и даже по чистописанию!
— А по пению-то у него за что пятерка???
— Потому что пел хорошо. Наш сын старается на всех уроках, не только на арифметике, у него отличный слух, и учительница его хвалит.
— Наш сын! Не-ет, я таким не был.
— Да уж, знаем, каким ты был. Насмотрелись.
— Плохим разве? Шонна, птичка, разве я был плохим?
— Ну... Что бы ты хотел услышать: горькую правду, или сладкую ложь?
— Сладкую ложь.
— Тогда ладно: редко, иногда, но видны были в тебе проблески чего-то приличного и хорошего.
— Ах, вот как? Проблески? За кого же ты замуж вышла, интересно знать?
— Да, Ричик. А теперь пойди и объясни Жану, что тебя не устраивают его школьные успехи и хорошее поведение. Угу, так и скажи: хватит пятерок, сын, неси в дом единицы и «пары»! Будь как все отбросы общества.
— А где он, кстати?
— На внеклассных. Учится танцам и этикету.
— С ума сойти! Времена пошли... В нашей муниципальной школе, простой и бесплатной, ничего
