представление о моем положении. Зеркало, видеокамера, гипсовый слепок… Все они ничто по сравнению с тем, чтобы стоять прямо рядом с собой во плоти, когда ты сама во плоти деятельно пытаешься пустить псу под хвост всю свою жизнь.
Я постоянно видела других ангелов. Мы редко общались, не походя на приятелей, компаньонов или просто тех, кто оказался в одной и той же лодке. По большей части они казались мне мрачными, отчужденными созданиями — или следует сказать: скучными педантами? — и каждый из них наблюдал за своим Подопечным так внимательно, будто он или она тащились вдоль водосточного желоба на Эмпайр- стейт-билдинг.
У меня появилось такое чувство, как будто я снова в школе и ношу юбку, в то время как все остальные девочки ходят в брюках. Или что я подросток и крашу волосы в розовый цвет за двадцать лет до того, как это стало считаться клевым. Назовите меня Сизифом — я снова очутилась там, откуда начала, гадая, где я,
Как только ребенок начал снова дышать — как только Марго начала снова дышать, — я ринулась вон из квартиры и пинками разбудила пьяницу, свернувшегося у подножия лестницы. Когда он в конце концов перевернулся, то оказался куда моложе, чем я думала. Майкл Аллен Дуайер. Недавно ему исполнился двадцать один год. Студент-химик из Королевского университета, пока еще студент, отметки его, как я выяснила, были такими, что он балансировал на грани исключения. Откликался на имя Мик. Я получила всю эту информацию, всего лишь поставив ногу ему на плечо. Я понятия не имела, почему у меня не получилось такое с мертвой девушкой несколько минут назад. Это могло бы спасти ей жизнь.
Я подняла Мика на ноги, потом наклонилась к его уху и сказала, что девушка в четвертой квартире мертва и что в той же квартире находится ребенок. Он медленно повернулся к лестничному пролету, потом покачал головой и с силой провел руками по волосам, стряхивая с себя наваждение. Я попыталась снова: «Четвертая квартира, ты, выродок! Мертвая девушка. Младенец. Нужна помощь. Немедленно». Он резко замер, и я затаила дыхание. Он слышит меня? Я опять заговорила: «Да-да, вот так, продолжай двигаться». Воздух вокруг Мика изменился, как будто слова, вылетающие из моего рта, очистили тонкое пространство между ним и гравитацией, проникли в его кровяные клетки, будя его инстинкты.
Мик поставил ногу на первую ступеньку, силясь припомнить, что же он тут делает. Когда он прошагал по последним двум ступенькам, я увидела нейроны и нервные клетки, жужжащие в его голове, как маленькие молнии. Они действовали чуть медленнее из-за алкоголя, хотя звенели с синаптическим слиянием.
С этого момента я позволила его любопытству взять его за руку и ввести внутрь. Черная дверь была — благодаря мне — широко открыта. Младенец — «Это ведь не я? Уж наверняка она не может быть мной» — теперь плакал, жалко, негромко и дребезжаще, как котенок, которого собираются утопить в ведре с водой. Этот звук резко, как пощечина, ударил Мика по ушам и заставил разом протрезветь.
Я находилась в комнате, пока он пытался вернуть к жизни мать. Я пробовала его остановить, но он добрых полчаса настойчиво растирал ее руки и кричал ей в лицо. Потом меня осенило. Они были любовниками. Это был его ребенок. Он был моим отцом.
Тут необходимо сделать отступление. Я никогда не знала своих родителей. Мне сказали, что мои родители погибли в автомобильной катастрофе, когда я была совсем маленькой, и что ряд людей, присматривавших за мной после этого и до моих подростковых лет, могли быть грязными преступниками всех мастей, но все-таки они же помогли мне выжить! Кое-как.
Поэтому я понятия не имела, что случится на этом этапе моего существования, и не имела ни малейшего представления, чем я могла бы помочь. Если мой отец жив и здоров, почему я закончила так, как закончила?
Я села на кровать рядом с ребенком, наблюдая, как молодой человек всхлипывает рядом с мертвой девушкой.
Позвольте попытаться высказаться снова: я села на кровать рядом с самой собой, наблюдая, как мой отец плачет над телом моей матери. Время от времени он вставал, чтобы садануть кулаком по чему-нибудь бьющемуся, пинал шприцы, заставляя их разлетаться по комнате, и в конце концов в ярости опустошил содержимое комода.
Позже я выяснила, что они поссорились несколько часов назад. Он в бешенстве вышел и уснул под лестницей. Она сказала ему, что все кончено. Но она говорила это не в первый раз.
Наконец кто-то позвонил в полицию. Полицейский постарше Мика взял его за руку и вывел из комнаты. То был старший офицер полиции Хиндс, получивший тем утром бумаги на развод от своей французской жены — причиной стала большая сумма денег, которую он проиграл из-за споткнувшейся на последнем прыжке лошади, а также детская, упорно остававшаяся пустой. Несмотря на скверное настроение, старший офицер чувствовал жалость к Мику. В коридоре состоялся разговор насчет того, должны полицейские или нет надевать на него наручники. Было ясно, что девушка употребляла наркотики, спорил с коллегой старший офицер Хиндс. Было ясно, что она умерла в родах. Коллега — женщина — настаивала на том, что с молодым человеком следует обращаться, строго соблюдая правила. Это означало добрый час допроса. Это означало — никаких отступлений в бумажной волоките и, следовательно, никаких дисциплинарных взысканий из штаб-квартиры.
Бумажная волокита. Именно из-за нее меня разлучили с моим настоящим отцом. Именно из-за нее моя юная жизнь пошла в том направлении, в каком пошла.
Старший офицер полиции Хиндс закрыл глаза и прижал пальцы ко лбу. Я подошла к нему — ужасно захотелось наклониться к его уху и завопить, кто я такая, что Мик — мой отец, что ему нужно отвезти ребенка в больницу. Но мои разглагольствования ни к чему не привели.
Теперь я могла видеть разницу между Миком и старшим офицером Хиндсом, причину, по которой я смогла достучаться до одного и не смогла достучаться до другого. Одеяло эмоций, эго и воспоминаний, окутывающее Мика, лопнуло как раз в тот момент, когда я с ним заговорила. И как ветер, выдувающий камешки из трещин в стене и позволяющий дождевым каплям просочиться внутрь, чтобы влага впиталась в камень, так и мои слова проникли в Мика. Но старший офицер Хиндс был крепким орешком — попробуй расколи! Я сталкивалась с подобным снова и снова: некоторые люди слышали меня, другие — нет. И быть услышанной являлось чистейшей удачей для меня.
Марго испустила громкий пронзительный крик. Старший офицер Хиндс щелкнул кнутом субординации.
— Правильно! — рявкнул он офицерам полиции, собравшимся в прихожей. — Вы! — Он показал на первого полицейского справа. — Заберите мальчишку в участок для допроса. Вы! — Он показал на второго полицейского справа. — Вызовите сюда «Скорую», pronto.[4]
Женщина-полицейский выжидательно посмотрела на Хиндса.
— Вызовите коронера, — вздохнул он.
В расстроенных чувствах я стала бушевать, ругая старшего офицера Хиндса и его подчиненных, умоляя их не арестовывать Мика. А потом завопила о том, что никто меня не слышит, о том, что я мертва. А после наблюдала, как на Мика надевают наручники и ведут его прочь от Марго, которую он видит в последний раз.
Рядом с ним в параллельном времени, которое открылось как маленький разрыв в ткани настоящего, я наблюдала, как его выпускают на следующее утро, как его забирает на машине отец. А еще наблюдала, как проходят дни, недели, месяцы и Мик все глубже и глубже, в самые потаенные уголки сознания, загоняет мысли о том, что он отец Марго, пока девочка не становится для него всего лишь брошенным ребенком, которого кормят через трубку в больнице Ольстера, где на белой наклейке, прикрепленной к пластиковой кроватке, значится ее имя: «Ребенок Икс».
Но именно в тот момент я круто переиграла свои планы. Если все, что сказала Нан, — правда, если ничего нельзя исправить, я решила, что изменю в своей жизни все: образование, выбор романтических партнеров, болото бедности, сквозь которое добрела до своего сорокалетия. И пожизненное заключение за убийство, которое отбывал мой сын в тот момент, когда я умерла. О да, все это изменится.
3. Инопланетные очки
