реактивный оказался типус: я и глазом не моргнуть – как в нем, в глазике моем, уже ломик сидит, из затылка на пол-аршина выглядывает. Я и ролики набок! И в моем великолепном, суперчеловеческой красоты и изящества торсе (и даже в паху, чего там скрывать) сидит девять пуль приличного девятимиллиметрового калибра! Сам я валяюсь – уже в своей прихожей, истекаю… Дверь наружу закрыта. Тут уж я сразу себя починил, не стал выкаблучиваться постепенным возрождением и презрением к боли. Сижу на полу, в полной горсти пули гремят, что из меня выпали, думаю о чем-то, нервный отходняк перевариваю. И смех разбирает и, одновременно, жажда прыгнуть туда, на место происшествия, и разделаться с этим агрессивным сукиным сыном! Что я ему сделал, за что он меня так? Кто таков?… Но поразмыслил и удержался. Пусть одной тайной в моем багаже будет больше. Тайны надо экономить, и до этой очередь дойдет. По-моему, это был мир, под названием… Или… Черт его теперь вспомнит, я отдышался да и махнул, все-таки, в Пустой Питер, чего-то мне там все-таки нужно было… Но мы вспомним, если понадобится и найдем, когда захотим. Я – это мы. Мы – это я, других нет. Именно в тот раз пришла мне впервые далекая мыслишка сделать моих джиннов более натуральными – Баролон-то мой, вроде успел туда, в дверь, когтями махнуть, по собственной инициативе защитить господина. Пришла и ушла, а через столько лет вернулась…
– Баролон!
– Да, сагиб!
– Что значит, сагиб?… А, въехал, это уже Бруталин вам выучку задал… Баролон, ты тогда не испугался? – Баролону не надо разжевывать, что я имел в виду: раз я соизволил вспомнить – и он обязан.
– Нет, сагиб. – Емко ответил. А чего я, собственно, ждал? Или это мне показалось, что он замялся при ответе, Баролончик мой, захотел поделиться своими соображениями и наблюдениями. Мне ведь тоже кое- что почудилось в том эпизоде, в том человечке, в той атмосфере… По-моему, он там был не совсем один… Или мне почудилось? Нет, нет, нет, когда-нибудь потом проверю, у меня полно времении и за спиной, и за пазухой…
Вот это я понимаю, жизнь да веселье! В опасностях и поисках комфорта! И жратвы! И питья! И денег, и баб, и знаний! А… С чего я начал?… Со степени достоверности заоконной панорамы, что мне в быту организует Бельведор, в туалете Брюша, а в ванной – Баромой, со степени ее приближенности к реальности. Вообще говоря – она и есть реальность, но не сущая в мире без моего Я, а мною, моими производными, в лице Бельведора, воспроизведенная. А есть еще воссозданная по описаниям – это одна из епархий Боливара, но об этом отдельно…
Однажды я поселился в домике, к которому я подтянул и расположил миры иначе, чем в нынешней моей квартире. Это был дом изрядных размеров, более чем достаточный для одинокого холостяка без определенных занятий, в два этажа, да плюс мансарда, да плюс подпол…
Дверей наружу было три на первом этаже, да две на втором, да «потайной» выход из подвала. Да с чердака-мансарды, да с веранды… Хотя от кого мне таиться, спрашивается, входы-выходы маскировать? Но – порядок есть порядок: должен быть потайной подвальный лаз – вот он! Если я по нему пойду – выйду на берег Атлантического океана, где-то в тропических широтах. По-моему, это на южном берегу острова Тенерифе, километрах в десяти западнее городка Плайя… Если я выхожу через главный вход – я невысоко в горах, километра два с половиной над уровнем моря, в Андах, страна Эквадор, Земля. Именно там и поныне живет любимейший климат мой: вечное лето средней полосы! Небольшие вольности, что я себе там позволил: это невидимость, которой окружен клочок пространства, километров десять кубических, чтобы не досаждали мне досужие зеваки из местных пеонов. Ну а где невидимость, там и барьерчики, чтобы ростки, споры и организмы другого континента из чужого мира не вываливались, куда не положено, и чтобы незваные гости не забредали. Я ведь сегодня в эквадорском климате рассвет встречу, а завтра в рязанском или ванкуверском захочу, соответственно и флору с фауной меняю, при неизменном климате.
То же самое и других дверей касается: из западного входа-выхода первого этажа я выхожу на улицу Риволи, как раз почти напротив львов, установленных в парижском парке Тюильри. А после чаепития на веранде, пристроенной почему-то ко второму этажу, я ныряю прямиком в прозрачнейшие воды атолла на Туамоту. И в незагаженную Антарктиду у меня прямо из баньки выход есть, но это для прикола и нервы пощекотать, – после парилки в снегу поваляться при шестидесятиградусном морозе: холодно для чресл, я вам скажу!… Да, все это у меня есть, но я уже не был там, и не жил там, в моем домике межмировом, очень и очень давно. Вот если бы я обитал среди множества мне подобных существ, где каждый бы мог оформлять свой дом в подобном стиле, но по собственным прихотям – тогда было бы забавнее, конечно: рождались бы и моды, и зависть, и кумиры, и гении оформления жилищ-измерений, и мещанская безвкусица. А так, на одного – не покатило продолжать. Вернее, мне было хорошо и удобно, и – мелководно. Мой шебутной характер не выносит долгой благости, разве что я ее избываю на спор с самим собой, на выдержку, подобно тому, как некогда жил в горах смиренным цветоводом. Но ведь привык я к вегетарианскому раю и даже удовольствие находил в растительном существовании? Верно, все верно. Однако же пришла пора и вышел я оттуда и больше уж не возвращался, предпочитая войны, баб, мечи и мотоциклы. Выходы в тысячу, а не в десяток, миров у меня есть в моей нынешней однокомнатной, но не в них дело, что я променял большое роскошное обиталище на маленькую аскетическую квартиренку. Слишком хорошо я продумал удобства и мелочи физического моего бытия в том «гнездышке», слишком сильно и явно привык к бездумному комфорту; он расслаблял меня, превращал в безвольного созерцателя, все чаще подумывающего над тем, как бы… напыжиться, что ли, и самому стать как дом, с глазами во все стороны… или как океан… Ну, об этом я уже говорил. Не хочу – ни микробом, ни горною грядою. А хочу еще какао! Бергамот!
– Да, сагиб.
– Какао. Сам сделай, лень мне. Стоп! Нет. Как обычно, ассистируй мне, а я приготовлю…
Да вот, чутче всего приходится вострить уши на себя самого. Лень ему: я т-те покажу лень. Боливар!
– Да, мой господин.
– Ха! Вот те на! А почему я тебе господин, а этим – сагиб? Не, не, не… Не, я не вмешиваюсь, пусть Бруталин сам серьги по сестрам раздает. Поставь, дружок, эти песни, которые с девицею Имой Сумак. Прежде вслух четко скажи продолжительность, год записи, ну и название, само собой. О чем поет, если возможно, ибо я сегодня ни по-испански, ни по ацтекски понимать не желаю, иностранцем слушать ее хочу. Давай.
О, я помню, как заслушивался ею на концертах!… Никакого тебе ажиотажа, никаких-таких челентановидных папарацци, никаких толп фанов, готовых подкараулить кумира, схватить, облизать, а остатки разорвать. Только она, только оркестрик, среднего качества и размера, только музыка и голос, божественные пять октав. Она жива до сих пор, как мне кажется, и я мог бы найти ее… Но не хочу. И омолодить ее в силах моих, вернуть свежесть лону ее, взгляду, губам, коже и голосу… Но не стану. Что это было бы за существование без утрат и потерь и сладкой ностальгической грусти по утерянному?… Уже никогда, никогда и нигде не повторится чудо, подобное этому чуду, не родится голос и радость, подобные именно этому голосу и этой радости, и само воспоминание о них со временем растворится в потоках новых впечатлений, а позже и вовсе канет без следа в пучинах времени и забвения. Только на этом зыбком пути можно достичь истинного просветления. Нирвану, впрочем, оставив людям и только людям, мне она лишняя.
Разве я помню того древнего шумерского паренька, – от костей его ныне и молекул-то прежних не осталось – который одним лишь голосом, почти без аккомпанемента, уносил меня в такие запределья?… Нет, его как раз не забыл, выходит что, раз вспомнил. Ну, значит, шестьсот шестьдесят семь ему подобных забыл, в других мирах и временах… В этом-то и суть! Мозг мой, у человеков одолженный, всегда готов прикорнуть, свернувшись в сытый клубок и мурлыкать под сладостные напевы однажды найденного хорошего, от которого так не хочется искать лучшего. Но нет, надеюсь, что всегда сумею отличить рог изобилия от корыта.
Что бы мне теперь эта Има Сумак, так бы и слушал варварские песнопения того пацанчика, его импровизы-вокализы, посвященные возлюбленной ровеснице?… Иштар. Точно, Иштар ее звали… Стоит лишь зацепиться за голос, жест, имя, образ, любую мелкую безделицу, вынырнувшую из недр сознания, как лента памяти начинает с готовностью прокручиваться передо мной, только и ждущая малейшего моего знака, чтобы напитаться красками, звуками, касаниями, запахами и мечтами. Боливару подобный уровень и присниться не может, впрочем, он и не спит никогда, ибо я его не выключаю. Ну, здесь нет чуда, что я
