дурррацкими!
– Повелитель, я тебя умоляю…
– Так. Облегчаемся, умываемся, завтракаем – и скорееча к горе. А там пообедаем, и посмотрим да пощупаем, что за вечные снега такие…
– Хы-хы-хыыы! Ну, Хвак, ну ты неутомим на шутки! Пообедаем… о-хо-хо-хоооо!
– Чего смеешься-то? Надо мною, что ли, смеешься? Опять ты за свое?
– Никак нет, повелитель! Предвкушая немедленный завтрак, радуюсь загодя скорому обеду! Сомневаться в словах и обещаниях собственного повелителя – нет, это не для верного демона Джоги! Побольше же, побольше ящерок накладывай… и травкой присыпь. Так, чтобы мы с тобою… до самого обеда… не испытывали ни малейших угрызений голода.
Тайга и дорога словно действовали заодно, угадав желание Хвака идти и идти, ни на миг не теряя из виду великую гору, под гордым названием Шапка Бога. Хвак шел и улыбался, он вытягивал вперед короткую жирную шею, вглядывался, даже принюхивался, временами ускорял шаг, но… Вот она – гора, вся на виду, от срезанной, сплошь в снегу, вершины, до пологих серо-буро-зеленых склонов… Но словно заколдовали гору сию: шаг, да шаг, да полный шаг, да десяток полных шагов, да… со счета сбиться – а гора как была в далеком далеке, так и по-прежнему там стоит. И даже не стоит, а впереди Хвака идет, в ту же сторону.
– Слушай, Джога…
– Я весь внимание, о повелитель!
– Ты это… ты проверь насчет дороги… Может, кто ее заколдовал, что она меня на месте крутит? Идешь тут, идешь, а она… Проверь, Джога!
– Как можно даже представить такое, повелитель – имперскую дорогу заколдовывать? Сие хуже чем святотатство, во всяком случае, наказывается куда стремительнее… Да проверил я ее, проверил уже, повелитель! Чуть что – сразу сердится он! Конечно, отчего бы и не погневаться на безответного… Ой!.. Всё, я всё понял, не надо меня!.. Дорога в порядке, повелитель, гора в порядке, просто очень уж велика она размерами и стала видна взору твоему из невероятной дали. Отмахали мы с тобою весьма прилично для пешеходов: полтора десятка долгих полных шагов, не меньше, сиречь с полсотни долгих локтей, или, в переводе на привычные мерки твоей местности – около четырех дюжин долгих локтей!
– А почему она тогда не приблизилась? Гора эта?
– Она приблизилась, повелитель, но не слишком, в сравнении с тем полным расстоянием, что все еще отделяет ее от нас с тобою. Я уже прикинул, повелитель, что продолжая путь с тем же усердием, что и ныне, мы подойдем к подножию… с учетом привалов и ночлегов, разумеется… К закату послезавтрашнего дня, повелитель!
– Ого-го! Ну ничего себе! Вот это так да! А я-то – слышь, Джога – к обеду хотел дойти!
– Да ты что? Вон оно как! И что, повелитель, теперь ты предполагаешь, что не успеем к назначенному тобою сроку, да? Или… если как следует поторопимся, перейдем на рысь, или пустимся в галоп…
– Так – конечно нет! Я уже жрать хочу как наф или цуцырь, солнце давно за полдень перевалило, а она… Можно сказать – там же. Не успеем, ясное дело, хоть стой, хоть беги. Давай лучше о еде думать.
Стали думать – дело привычное: Джога своим демоническим чутьем высмотрел воду и неподалеку от ручья холмик, изрытый множеством подземных ходов, Хвак же, с помощью простой веревочной петли, сумел выудить оттуда ящериц…
– Семь, Джога: полудюжина и одна – это семь. И хватит на обед. Запечем на углях, коли ты не против…
А Джога не был против: истомленный вне человеческих тел многолетним воздержанием, он радовался всему: жарить – хорошо, сварить все семь в котелке – и это не хуже, запечь на углях – хоть весь холм изведем! Лишь бы Хвак не забывал о радостях земных, в угоду непонятным созерцаниям да умствованиям…
– Любо-дорого смотреть на тебя, повелитель, как ты ящерные хрящики очищаешь… А то какие-то отблески, понимаешь, отсветы на склонах… Хотя бы – ящерица, ее можно есть, ею можно более или менее насытиться, водицею запить, а лучше вином… Это я понимаю. А что толку глазеть, как лепесток летит. Он отвял и упал, вот и вся красота. Или, например, жаркий день. Чего бы лучше сейчас лечь и поспать, вон там, в папоротниках, а не сапогами пыль взбивать посреди полуденного пекла? Приляг, приляг, повелитель, а я тем временем отгоню от тебя всякую насекомую шушеру!
– Не, идти надо.
– Кому надо? Вот скажи, Хвак, подумай и скажи – кому надо? Секиру я тебе обещал? Обещал, и мы ее добудем, днем раньше, днем позже… Но по большому счету – ты что, куда-то спешишь? А, повелитель?
– Да навроде нет, куда мне спешить? А все же пойду. Понимаешь… Вот ты про лепесток заговорил… И я сразу же вспомнил…
– О-о-о, бедный я Джога, опять невпопад ляпнул…
– Как раз – это… очень даже впопад. И я тебе говорил, как я пальцы обжег чем-то непонятным, когда думал, что это лепесток…
– Говорил. Оно, кстати, даже мне совершенно незнакомо и странно.
– Вот я и задумался с тех пор: а ну, как найду и пойму? А сиднем сидеть – ничего не найдешь и не поймешь. Эх… лежать-то под кустом слаще, чем по жаре тащиться, тут ты прав, Джога! Хлебушком бы разжиться, а то идем посреди хлебов, а сами травы кусаем, как те коровы!
– И не говори, повелитель…
Как ни упиралась гордая гора, с надменным названием Шапка Бога, а все-таки пошла, пошла по имперской дороге навстречу Хваку, и чем ближе – тем громаднее, тем величественнее она становилась, чтобы всю ее оглядеть, по бокам и до макушки, уже мало взглядом обежать, ощупать – головой вертеть надобно… И опять Хвак не пропустил обе зари, вечернюю и ночную, и опять остался один на один со своим восхищением, ибо Джога бурчал, визжал, хныкал, но не смог, или не захотел вступать с повелителем в спор: какая гора была красивее – закатная или рассветная? После долгих колебаний, Хвак все-таки решил про себя, что рассветная: она это… веселее, что ли… и как бы это… моложе.
Земли шли богатые, урожайные, уж в чем, в чем, а в земледелии Хвак разбирался не хуже, наверное, самих богов: считай, что вся жизнь возле пашни прошла… точно, как вот эти вторые сутки миновали.
– Предыдущая жизнь миновала, повелитель, а нынешняя продолжается.
– Угу, верно. Видишь, уже жнут! В наших-то краях рановато бы, а здесь в самый раз. И то уже не мешкать, а поторапливаться пора, как бы хлеба не вылегли, эвон, тучи-то какие вокруг. И душновато.
– А тебе-то что, если куда-то вылегут какие-то там хлеба? Тебе до них какое дело, повелитель, до этих колосьев и до этих людишек? Давай лучше тот кувшинчик с собою прихватим, пока никто не видит. Я точно чую, что не видят, а, Хвак?
Хвак цыкнул на Джогу, облизал пересохшие губы и со вздохом пошел дальше. Действительно, можно было бы беспрепятственно украсть кувшин, вода в котором не только прохладная, но и наверняка чистая, ибо зачерпнута, небось, не из мутного летнего ручья, а бережно поднята из деревенского колодца… Нет. Хвак очень хорошо понимал, что такое вволю попить в страду, во время короткого крестьянского отдыха, как тут уворуешь? Такая вода в глотку не полезет, совесть потом загрызет… У самой пашни стояла одинокая ольха – приблудилась, видать, из недалекого леса, а в ольховой тени было нечто вроде непокрытого шалашика из четырех воткнутых в землю жердей, скрещенных наверху, а внутри шалашика, на кожаных ремнях, огороженная от мелких напастей нехитрыми деревенскими заклинаниями, качалась люлька с младенцем – Хвак как раз мимо проходил. Младенец заплакал, и молодуха, уронив жнецкий серп, тотчас примчалась на крик. Поздоровались.
– Есть, небось, хочет?
– Ай, да наверное. Не то, так другое… Что? К вечеру как раз до подножия дойдешь. Сам-то откуда? Издалека?
– Ух, издалека, с самого запада. Сапоги, вон, вторые уже обтрепались да разбились, пока шел.
– А-а, понятно… ешь, ешь, ешь, ненаглядная… кушай, пей молочко… А императора не видел, случаем? Не встречал, там, у вас?
– Нет.
– И нам не довелось. Дай ему боги всяческого здоровья. А тебе доброго пути.
– Благодарствую. И вам тут хорошего урожая…
