— Как вас зовут? — строго спросил он.
Анохин не знал, каким именем ему надо назваться: своим настоящим или кличкой, под которой он числился в списках школы.
— Поль, — ответил он наугад.
— Отлично! — сказал незнакомец. — А меня зовут Ральф. Будем знакомы.
Он пожал Анохину руку и указал на кресло.
— Садитесь!
Около кресла лежал аккуратно сложенный парашют и стоял чемодан со всем его шпионским снаряжением. Анохин сел.
Незнакомец выглянул наружу, что-то сказал и захлопнул дверцу кабины. Потом он вернулся и сел напротив Анохина.
Зарокотал мотор, и почти одновременно в кабине самолета погас свет.
— Можно немножко спать, — сказал незнакомец в темноте. — Я вас буду разбуживать над Россией.
Но спать Анохин не мог. Как майор его ни подбадривал, ему сейчас не так уж хотелось на родину… Но выхода у него не было.
То, что оставалось позади, не вызывало у Анохина никаких сожалений. Аккуратные и чересчур прилизанные немецкие городки. Шумные и слишком безалаберные французские городки. Раскаленные и насквозь пропыленные африканские городки. И лагеря, лагеря, лагеря. Для беженцев. Для военнопленных. Для волонтеров. Для мобилизованных. Для безработных. Для рабочих. Для перемещенных лиц…
Вокруг него была ночь; он плыл в ночи, и у него было такое ощущение, что в течение всех этих двенадцати лет тянулась одна бесконечная ночь.
Он не знал, что ждет его впереди, и боялся, смертельно боялся того, что ждет его впереди, и нисколько не меньше ненавидел то, что тонуло позади него в этом страшном и пустынном ночном небе.
Было темно, очень темно. Мотор гудел ровно и монотонно. Самолет плыл в ночном небе, как большая черная птица.
3. Прыжок на родину
Самолет повис в воздухе.
— Прыгайте! — приказал ему незнакомый человек в штатской одежде и с собачьим прозвищем Ральф. — Храни вас бог!
Прыгать было страшно, но не прыгать было нельзя. Самолет висел в черном жестоком небе. Коньяк давным-давно выветрился из головы. Противный страх, точно холодная устрица, застрял в горле. Хорошо тому говорить “Прыгайте!”. Сохранит его бог или нет, было неизвестно!
Он прыгнул… Никто его не ждал, никому он не был нужен, а ведь он возвращался на родину, на родную землю, от которой был оторван вот уже в течение двенадцати лет!..
Он вовремя дернул вытяжное кольцо — над ним взметнулся синий шелк парашюта; Анохина закачало, замотало в воздухе, и он упал — упал на влажную и колючую землю.
Это было жнивье.
Вокруг не было никого, вокруг него расстилалось только бескрайнее русское поле…
Анохин встал, отцепил парашют, подтянул к себе, огляделся, парашют взял под мышку, в другую руку взял чемодан со своим имуществом и зашагал по полю.
В ближайшей балке саперной лопаткой вырыл яму, спрятал в нее парашют, засыпал землей, забросал сверху травой, листьями, сухими ветками, пошел дальше.
Вскоре он вышел на дорогу. Навстречу шел грузовик. Анохин поднял руку. Шофер остановился. Анохин попросил его подвезти. Он сказал, что был в командировке, пошел пешком на станцию и заблудился. Сказал наугад: он не знал, близко или далеко находится железнодорожная станция. Шофер недоверчиво хмыкнул, он подумал, что перед ним незадачливый муж, спасающийся от жены. Шофер всех мерил на свой аршин, он сам однажды убежал так от жены. Анохин пообещал хорошо заплатить. Шофер пренебрежительно махнул рукой и посадил Анохина рядом с собой в кабинку, Анохин доехал до станции и дал шоферу пятьдесят рублей. Шофер удивленно посмотрел на “короля” — так шоферы называют случайных пассажиров, — “король” заплатил ему действительно по-королевски, но Анохину не жаль было хозяйских денег. Они выпили в буфете вокзала по кружке пива — угощал шофер, — Анохин купил билет и в первом же поезде поехал в Москву.
Все было очень просто и очень необычно. Никто его ни в чем не подозревал. Все были с ним очень предупредительны. Соседи по вагону угощали чаем, ватрушками, помидорами. Он сам выходил на станциях, покупал кур, яйца, яблоки. Только не решался пить водку: боялся захмелеть и проговориться.
У Анохина было каменное сердце. Он сам считал, что оно у него каменное. Давным-давно разучился он кого-нибудь жалеть. Выпивка, женщины, деньги — вот все, что было ему нужно, и поменьше работы. Какая-то девочка принялась угощать его ирисками. “Дядя, возьмите, возьмите!” — уговаривала она его. “Возьмите, — сказала ее мать. — Не обижайте дочку”. В течение двенадцати лет никто с ним так не разговаривал. В разведывательной школе его учили убивать таких девочек. Чувство жалости затопило Анохина. Нет, он жалел не девочку — ее нечего было жалеть, — он жалел самого себя. На что это ему все: радиомаяки, пистолеты, ампулы?!
Он приехал в Москву. Вышел на привокзальную площадь. Сразу погрузился в сутолоку большого города. Все было не так, как представлялось ему в воображении. Везде стояли новые дома. Везде торговали магазины. Нигде не было никаких очередей за продуктами.
Надо было что-то делать. Сегодня только четверг… Разыскивать ближайший аэродром и записывать, сколько там находится самолетов?
Ему вдруг захотелось скрыться, спрятаться, утонуть в этом большом и кипучем городе, так утонуть, чтобы его никто и никогда больше не нашел. Он пошел по площади, дошел до угла, постоял, пошел обратно. Чемодан оттягивал ему руку. Ему казалось, что к нему вот-вот подойдут и прикажут открыть чемодан. Чемодан казался ему тяжелее, чем был на самом деле. К нему подошел носильщик.
— Поднести? — спросил носильщик.
Он ничего не ответил и опять пошел прочь от вокзала. Он боялся ходить с чемоданом по городу, но ему некуда было его деть. К нему подошла какая-то девушка и спросила:
— Где тут камера хранения?
Тогда он подумал, что тоже может сдать чемодан на хранение. Сдать чемодан было опасно, но не менее опасно было таскаться с ним по городу. Он долго колебался, но потом рискнул.
К его удивлению, ничего не произошло. Чемодан взяли, выдали квитанцию, никто его не задержал.
Он поехал в город. Ходил по улицам. Зашел в какую-то столовую, поел. Опять ходил. Вечером пошел в кинотеатр, на последний сеанс. Вышел на улицу. Хотелось спать. Идти было некуда. В гостиницу он боялся пойти. Половину ночи слонялся по улицам, вторую половину сидел на бульваре и дремал.
Наступило утро. Он поехал на вокзал, взял билет до станции Льговская. Но брать чемодан из камеры хранения не стал: без чемодана он чувствовал себя спокойнее. Доехал до Льговской. Спросил дорогу на Тучково. Вышел на дорогу, свернул в лес. Там нашел полянку, поросшую редкой, шершавой травкой. Он лег на полянке и заснул. Проснулся он перед вечером и обедать поехал в Москву, а ночевать — обратно на Льговскую. Ночью в лесу ему спалось плохо, он замерз. Он опять поехал в Москву. Вдруг ему пришла в голову спасительная мысль, что только в поезде он чувствовал себя в безопасности. Он боялся получать чемодан в камере хранения, боялся предъявлять свой паспорт. Но никто не стал изучать его паспорт, мельком прочли его фамилию и выдали чемодан. Он переехал с Курского вокзала на Казанский, взял билет до Свердловска в мягком вагоне — денег у него было достаточно.
В вагоне он отоспался, но в Свердловске повторилось то же самое, что и в Москве.
Какая-то женщина заметила, как он слоняется у вокзала, и предложила ему пойти к ней переночевать. Она сказала, что иногда пускает к себе приезжих поприличнее, которые не смогли устроиться в гостинице. Она жила неподалеку от вокзала в двухкомнатной квартире; в одной комнате помещалась она сама с мужем и сыном, в другой стояла пустая койка; она брала с постояльцев за ночевку по семь рублей.
Анохин ночевал у нее две ночи, но не мог уходить и оставлять свой чемодан: боялся, что хозяйка заглянет в него.
На третий день он поехал обратно в Москву, но уже в жестком вагоне, билета в мягкий он не достал. В Москве он прожил два дня. Никакого штаба, никаких повстанцев он искать не хотел. Но была как раз
