новобранцев… Много лет спустя, когда отчима не было уже в живых, а Славушка превратился в Вячеслава Николаевича, он понял, что тот был одним из лучших представителей разночинной интеллигенции.
По своему социальному положению Астахов принадлежал к крестьянской буржуазии, но вырос-то он среди бесправных, забитых, темных, голодных мужиков, и, будучи по складу души человеком честным и добрым, он и в армии охотнее общался с солдатами, нежели с офицерами.
Внезапно строевые занятия с новобранцами оборвались, с одной из маршевых рот Астахов отбыл на фронт…
Снисходя к бедственному положению сестры, Любовь Васильевна предложила ей пожить пока у нее.
Профессор Маневич, открыто заявляя себя противником любого переустройства жизни, не мог не замечать стачек, демонстраций и протестов против войны.
Поэтому еще в начале 1916 года Маневич предусмотрительно уплотнился, уступив Вере Васильевне целых три комнаты, а в 1917 году даже подумывал, не оформить ли ее в качестве совладелицы, однако осенью все полетело вверх тормашками.
Предрассветный сумрак окутывал улицы серой дымкой. Воробьи исчезли со всех площадей, точно их сдуло ветром, лошадей перерезали на мясо.
Славушка торопился в гимназию не столько на уроки, сколько к завтраку. Гимназистам по утрам выдавали ломоть булки и кружку подслащенного чая. Булки серые, невзрачные, неизвестно, где их доставали, но эти булки и чай были одним из необъяснимых чудес хмурого восемнадцатого года. Чай Славушка выпивал, а булку прятал, на ужин маме и Пете.
Астахов встретил Февральскую революцию с ликованием, Октябрьскую с недоумением, не хотел насилия ни справа, ни слева. Солдаты выбрали его в полковой комитет, он не хотел идти ни с офицерами против солдат, ни с солдатами против офицеров. Однако народ готовился к революционной войне. Доброта сковывала Астахова, но победу одержали великие демократы. Он записался добровольцем в Красную Армию.
Ему дали возможность перевезти семью в деревню, и Астахов поехал в Москву.
— Что ты здесь будешь делать? — убеждал он жену. — Вы пропадете тут без меня…
Вера Васильевна боялась деревни. Что она будет там делать? Обучать французскому языку! Крестьянских детей, не знающих даже своего родного языка! Кому нужны в этой дикой сутолоке Малерб и Ронсар?
Сперва Федор Федорович поехал в Успенское с Петей, подготовить все к приезду жены.
В ту осень многие уезжали из Москвы. Профессор Маневич, например, ехал в Екатеринослав. Медлить было опасно. Его все уплотняли и уплотняли. Районный совдеп отвел верхний этаж его дома под какую-то театральную студию. Маневич пытался бороться. Наркомпрос то вступался за него, то отступал перед совдепом. Внезапно кто-то вспомнил о близости Маневича к министру Кассо, стало уже не до особняка, поколебалось положение в университете…
Любовь Васильевна призналась сестре:
— Он бежит из России…
Она предложила сестре ехать вместе.
— Нет, я поеду на родину Федора Федоровича, — отказалась Вера Васильевна.
Пока Вера Васильевна раздумывала, пришли из совдепа.
Тетя Люба уехала. Уехала, чтобы никогда уже больше не встретиться ни с сестрой, ни с племянниками.
— Удрал ваш профессор?
Предложили срочно освободить квартиру. Разрешили взять только ручной багаж. Да и куда бы они повезли столы и стулья?
Накануне отъезда Славушка с матерью зашли попрощаться с дедом.
Доктор Зверев на круглой чугунной печурке, установленной среди книг, в нарушение всех противопожарных правил жарил картофельные оладьи.
— Господь с вами, господь с вами, — приговаривал он. — Все образуется…
Вера Васильевна сама надеялась, что все образуется, но ощущение бездомности и одиночества не покидало ее всю дорогу.
3
Поезд подолгу стоял на каждой станции, но никто из вагона не выходил: вылезти затруднительно, а влезть обратно и вовсе невозможно.
Когда поезд подошел к Змиевке, рассветало. Все в вагоне дремали, одна Вера Васильевна не спала, боялась пропустить остановку.
— Батюшка, — негромко сказала она. — Позвольте…
Священник спал, подложив руку под щеку, шапка с потертым бархатным верхом, отороченная собачьим мехом, свалилась с головы, длинные волосы пыльного цвета закрыли лицо.
Вера Васильевна попыталась заглянуть через его голову, но все за окном было неясно.
— Господа, это Змиевка? — спросила она погромче.
Никто не ответил.
— Нам, кажется, нужно выходить, — беспомощно сказала Вера Васильевна.
— Ты что, мама? — отозвался Славушка с пола. — Приехали?
— Не знаю, — сказала Вера Васильевна. — Никак не пойму.
Славушка поднялся с шинели, на которой спал рядом с Рыбкиным, и тоже посмотрел в окно.
Название станции за дымкой белесого тумана нельзя было разобрать.
— Что же делать? — опять спросила Вера Васильевна. — Господа…
Славушка наклонился к Рыбкину.
— Послушай, — сказал он. — Сеня… Господи, да проснись же наконец!
— Что? — спросил тот, сразу садясь на полу. — Ты чего?
— Какая станция? — спросил Славушка. — Никак не разберем.
— Любопытный какой, — сказал Рыбкин. — Из-за каждой станции просыпаться…
— Да я не из-за любопытства, — сказал Славушка, — мы, кажется, приехали.
— Тогда дело другое…
Рыбкин встал, протиснулся к окну, бесцеремонно оперся на плечо священника. Стекло запотело, Рыбкин взял священникову шапку и протер окно.
— Вот теперь видно, — сказал он. — Какая-то Змиевка.
— Змиевка! — Славушка обернулся к матери. — Слышишь, мама: Змиевка!
— Неужели Змиевка? — взволновалась Вера Васильевна. — Нам выходить!
Вера Васильевна метнулась к проходу — все загорожено, люди сидели, приткнувшись друг к другу, тюки, мешки, корзины преграждали путь.
Она беспомощно оглянулась на Рыбкина.
— Что же делать?
— Ничего, выпрыгнешь, — сказал тот.
Он опять протиснулся к окну, перегнулся через священника, взялся за оконные ремни и потянул раму на себя.
— Что такое? — спросил священник и поднял голову.
Струя холодного воздуха потянулась в окно.
— Кто там? — в свою очередь, спросил мужик в черном полушубке. — Какого дьявола…
— Что за безобразие? — закричал кто-то с багажной полки сиплым голосом и визгливо закашлялся. — Закройте окно, теперь не лето!
Но Рыбкин даже не отозвался.
— Подходи, — сказал он Славушке, — а ты подвинься, батя…
Славушка послушно протиснулся к нему, Семен повернул мальчика спиной к окну, взял под мышки, осторожно спустил через окно и поставил на землю.
— Ну как, стоишь? — спросил Рыбкин. — Принимай инструменты.
Так же осторожно он спустил в окно саквояж.
