— Вы выяснили у своего друга, что с ним такое? — поинтересовалась она, когда они возвращались в контору.
— У него нефрит, — ответил он. — Это не заразно.
Она разменяла ему пятидолларовый чек.
— А семья у него есть? — спросила она. — Жена?
— Думаю, да, — сказал Брюс. Опустив монеты в телефон, он позвонил Сьюзан в Бойсе. Хозяйка мотеля вышла из конторы.
— У меня неважные новости, — сказал он в трубку. — Я сейчас на севере, в Вашингтоне, вместе с Мильтом Ламки, и он заболел. — Он стал рассказывать то же самое, что рассказывал хозяйке мотеля, но Сьюзан перебила.
— Я знаю, что у Мильта больные почки, — сказала она.
— По-видимому, он страдает этим почти всю свою жизнь.
— Ты лучше побудь там с ним, — сказала Сьюзан. — Денег у тебя хватит? Если что, могу перевести тебе телеграфом. — Они еще раньше договорились о том, что она вышлет ему деньги по телеграфу, когда ему понадобится платить за товар.
— Пока обойдусь, — сказал он.
— Когда у него приступ, он обычно пару дней лежит пластом на спине, — сказала она. — И это очень больно.
— Меня предупреждали, — сказал он. — Та девушка, с которой он живет в Покателло, говорила мне об этом, да и к тому же он уже был болен, когда я туда добрался. Так что винить мне некого; уж во всяком случае, его я никак не могу винить.
— В определенной степени можешь, — взвешенным, рациональным тоном сказала Сьюзан. — Только он в состоянии судить о своем здоровье, и если он поехал с тобой, то это не твоя вина. Он знает, что делает, он не ребенок. От тебя никто не ждет, чтобы ты оценивал болезнь другого человека, тем более если ты едва с ним знаком. Почему эта девушка не едет к вам?
— Я говорил с ней по телефону, но она сказала, что не хочет ехать.
— Это не твоя забота, — сказала Сьюзан. — Если, конечно, ты не хочешь сделать это своей заботой. Если считаешь себя ответственным.
— Я чувствую, что это моя вина, потому что если бы я не запытал его насчет машинок, то он бы никуда не поехал; в конце концов, вся эта поездка, чтобы я смог получить их. Ему от этого никакой выгоды нет. Это услуга, которую он нам оказывает.
— Ты не можешь себе позволить застрять там слишком надолго, — указала она.
— Верно, — согласился он. — Но я чувствую, что должен.
— Хорошо. Будь на связи.
— Да, я позвоню тебе еще, — сказал он, попросил ее не волноваться, а потом дал отбой. Через несколько мгновений он вышел из конторы и побрел обратно к домику.
Это как раз тот случай, думал он. Когда кто-то заболевает, то это перевешивает все остальное, особенно вопросы о том, что практичнее. Ты не можешь уже поступать как тебе выгодно. Никто не может. Экономическая целесообразность — это еще не все. И даже не самое главное. Я знаю, что если бы заболел я, то Мильт непременно остался бы.
В этом ведь основная причина, по которой Мильт оказался здесь, подумал он. Потому что ставит дружбу со мной выше всяких там практических соображений. И это главное. И ничего с этим не поделать.
Когда он открыл дверь домика, Мильт с постели пробормотал:
— Мне стало лучше. Эта чертова пакость приходит и уходит. — Теперь он сидел, подсунув себе под спину подушку. — Закрой дверь, — попросил он. — Свет меня слепит.
Закрывая дверь, Брюс сказал:
— Хозяева мотеля опасаются, что это бубонная чума.
— Тогда скажи им, чтобы скорее драпали, — хмыкнул Мильт. — Слушай, я тут вот что подумал. Может, тебе следует поехать дальше. Поищи-ка в моем пиджаке бумажник. Я записал имя того типа на обороте какой-то карточки. Парня, которому принадлежат эти машинки.
— Да ладно, — сказал Брюс. — Я уж здесь перекантуюсь.
— Принеси его, — потребовал Мильт.
Он достал бумажник и передал его Мильту. Кряхтя от натуги, Мильт стал перебирать визитные карточки и сложенные листки бумаги; рассматривая их поочередно, он всякий раз заинтересовывался и останавливался, чтобы поразмыслить и вспомнить, что означает каждый из этих предметов и почему он его хранит. Некоторые карточки слиплись, и он подносил их близко к глазам, чтобы осторожно отделить одну от другой. Одна из карточек погрузила его в мечтательную задумчивость, и он некоторое время не говорил и не двигался.
Наконец он возобновил поиски и нашел, что хотел.
— Фил Барановский, — сказал он, прочитав имя на обороте карточки. — Здесь записаны его адрес и телефон. Этот Фил забавный парень. Мы познакомились на вечеринке оптовиков. А позже он показал мне эти машинки, наряду со всем остальным хламом, что хотел сбыть с рук. Это было шесть или семь месяцев назад. Все эти вещицы наверняка все еще у него, плюс куча разного нового барахла.
— Я не поеду, — сказал Брюс. — Во-первых, потому что он, ясное дело, не продаст мне эти машинки, если тебя не будет рядом, а во-вторых, потому что я не думаю, что тебя можно оставлять одного. Не уверен, что ты нормально себя чувствуешь.
— Он продаст их, если ты будешь действовать с умом. Дай ему понять, что ты меня хорошо знаешь.
В конце концов Брюс сдался и принял карточку. Но ему все равно было тревожно. Могло ведь случиться так, что он поедет дальше в одиночку, прибудет в Сиэтл, а Барановский откажется иметь с ним дело. Поэтому, несмотря даже на то, что у него не было намерения ехать и он собирался остаться в мотеле вместе с Мильтом, он спросил:
— А не мог бы ты написать ему какую-нибудь записку? Или позвонить ему?
Мильт дернул плечом.
— В этом нет необходимости, — сказал он, бросая на него сердитый взгляд.
— Если возникнут проблемы, могу я сказать, чтобы он тебе позвонил?
Поднимаясь на кровати, Мильт сказал:
— Если хочешь. Если сумеешь до меня добраться. Здесь ведь нет телефона.
— Один есть. В конторе.
Мильт кивнул.
Усевшись в кресло в углу и глядя на Мильта, он попытался расслабиться. Но беспокойство продолжало расти.
— Слушай, — сказал он, вставая, — я думаю пройтись по окрестностям и, может быть, купить почитать. Хочешь чего-нибудь? Журнал или книгу?
Мильт постепенно осел обратно на кровать. Он открыл глаза, внимательно посмотрел на него, а потом сказал:
— Брюс, я хочу тебе кое-что сказать. Я все время думал об этом, пытаясь уразуметь, что за изъян в тебе кроется, почему ты такой, какой ты есть. По-моему, я наконец в тебе разобрался. Ты не веришь в бога, да?
На этот раз Брюс действительно рассмеялся. На этот раз вопрос был слишком бессмыслен и задан чересчур серьезным тоном; он захихикал и, раз начав, уже не мог остановиться. Вскоре он уже лежал в кресле, закрывая глаза рукой, хрипя, плача и задыхаясь, меж тем как Мильт продолжал мрачно смотреть на него через комнату. Чем больше Брюс старался прекратить, тем труднее это становилось. Наконец он утратил способность производить какие-либо звуки вообще. Даже смех его сделался беззвучным. Никогда со времен начальной школы, со времен детских сеансов в «Люксоре», где показывали комедии «Трех ассистентов»[10], — никогда он так не смеялся. Он понимал, что Мильт дурачился. Теперь до него дошло, что Мильт дурачился и раньше, в машине. Он все время подшучивал над ним с невозмутимым видом. Оглядываясь назад и осознавая, что Мильт его постоянно разыгрывал, он
