только вижу, следить стал за мною. Я на мельницу — и он туда же. Куда я пойду, и муж следом идёт за мною. Стал спрашивать меня, полюбовницу княжескую. Во всём я ему повинилась. Никита пальцем не тронул, словом бранным не обидел. Только стал мужик вянуть, сохнуть. Вижу — чахнет муж не по дням, а по часам, ходит сердечный, ровно к смерти приговорённый. Не вынес Никитушка своего горя, моего позора — руки на себя наложил.
Марья замолчала, горькие слёзы текли по её исхудалому лицу, тяжело было ей вспомнить о прошлом. Николай тоже молчал, понуря свою голову.
— Из реки вытащили моего Никиту посинелым, опухшим; вишь, с неделю в реке-то он пробыл, кафтан его и шапку да сапоги на берегу нашли. По христианскому обряду отпели утопленника. Наш поп и не хотел его отпевать, как самоубийцу, да князь приказал. Сам и на отпевании изволил быть, и помин по грешной Никитиной душеньке устроил. Похоронили Никитушку, на его могилке деревянный крест поставили. Ох, сынок, сынок, нелегко в ту пору мне было!.. на части терзалось моё сердце. Кто знал мою связь с князем, прямо в глаза мужниной погубительницей называл; все сторонились меня, как зачумлённой. Все любили Никиту за его хороший нрав податливый и жалели его, сердечного. А меня, мужнину погубительницу, чуть не кляли. Всякий Божий день ходила я на мужнину могилушку. Припав лицом к сырой земле, подолгу я молилась. Помолюсь — и легче мне станет. А тут сынок, затяжелела я. Мои свидания с князем на мельнице у Федота приостановились. Княгиня из Питера в усадьбу приехала. Боялся князь, чтобы про его связь со мною княгиня не узнала. Всё у нас было шито да крыто. Стала я прихварывать. Роды были трудные, сильно болела я. Думала, не встану, совсем к смерти меня приговорили. А жила я в ту пору не в усадьбе, а верстах в тридцати от Каменков, в селе Никольском: то село было тоже княжеское. Князь приказал построить для меня новый домик, как игрушечку довольством всяким окружил меня. Сам ко мне не ездил — боялся пересудов; а письма писал и денег высылал мне на прожительство. Родился ты; тут я и про своё горе забыла, с радости себя не помнила. Но недолго дали мне пожить с тобою, оторвали тебя от груди моей. Захворала я, при смерти лежала недели три, без памяти. Старуха, с которой я жила, взяла тебя годовалого и подкинула к княжеским воротам. Зачем это она сделала — я не знаю. Пришла в память — тебя хватилась. Старуха-то мне и скажи: «Твой, — говорит, — ребёнок помер, на погосте лежит». Господи, как я плакала, как убивалась по тебе… Поверила я в ту пору, так и князю написала, что помер ты и похоронен. Хитрая старуха и на погост меня водила, будто на твою могилу. В то злое времечко я все слёзы выплакала. Оправившись от хворости, задумала я по святым обителям ходить, свои грехи замаливать. Вольную мне князь прислал и много денег на дорогу. И пошла я странствовать; старуха тоже со мной пошла. Во святом граде Иерусалиме не раз я бывала, во стольном Киеве и у соловецких чудотворцев, и всё пешком ходила.
— Как же, матушка, ты узнала, что я жив? — прерывая рассказ матери, спросил Николай.
— А вишь как, сыночек: годов десять старуха по богомолью со мной ходила. Стала она прихварывать, смерть её застигла на одном постоялом дворе; тут перед смертию она и повинилась мне, что подкинула тебя к воротам княжеской усадьбы. Стала я расспрашивать, зачем это она сделала? Не смогла старуха мне больше ответить — язык у ней отнялся. Похоронила я её и пошла в Каменки; тебя, Николюшка, хотелось мне увидать. Пришла я в княжескую усадьбу, попрошайкой притворилась. На княжеский двор меня не пустили, и я сквозь садовую решётку тебя увидала. И как сейчас вижу: на тебе была кумачная рубашечка, на ножках сапоги, с другими дворовыми мальчонками ты бегал, таким весёленьким мне показался. Порадовалась я на тебя, заочно благословила и прочь отошла от садовой решётки. В ту пору обнять тебя, сынок, хотелось, расцеловать, да не посмела. В Киев пошла и там в Фроловской женской обители десять годов выжила, неся строгое монастырское послушание. Хотела в той обители до гробовой доски дожить. Да не вытерпела, в родные Каменки потянуло — на тебя ещё хоть разочек взглянуть захотелось. И послал мне Господь Бог великое утешение: с тобою встретилась. Вот и весь мой рассказ. Теперь хочешь — суди меня, сынок, хочешь — милуй.
Странница Марья замолчала; Цыганов подошёл к матери, крепко её обнял и проговорил:
— Родная, не судить тебя я буду, а любить! Матушка, ты обновила мою жизнь невесёлую; теперь я стану другим человеком. У князя Гарина в Москве есть дом, живёт в нём сын князя, с войны он вернулся. Вот я и пойду к нему.
— Зачем, сынок?
— Как зачем?! Скажу ему, кто я, ведь я по отцу-то ему родной брат. Всю мою жизнь смотрели на меня как на подкидыша безродного. Теперь пусть посмотрят по-другому.
— Не ходи, Николюшка, зачем?
— Нет, родная, не останавливай, пойду. Да ты не думай, матушка, денег просить я не буду. Не деньги мне дороги, а хочется мне, матушка, их княжескую гордость побороть.
— Твоя воля, сын, делай как хочешь! — проговорила Марья.
— Не выгонит меня молодой князь, по отцу я братом ему прихожусь, ведь так, матушка?
— Так, так, Николюшка.
— Теперь меня не назовут «подкидышем безродным» — у меня есть мать, отец, есть имя…
Николай Цыганов ещё раз побывал в княжеском доме. Пришёл он накануне отъезда Сергея в Каменки. На этот раз молодой князь принял своего побочного брата ласково и стал расспрашивать об его матери.
— Где живёт твоя мать?
— Со мною, — ответил Цыганов, он назвал улицу где они жили.
— В такой глуши!
— Что делать, там жизнь много дешевле.
— Найми приличное помещение, здесь на Поварской есть недорогие квартиры. Если у тебя нет денег, то скажи: мой отец и я дадим тебе.
— Благодарю вас, но денег ни от вас, ни от князя Владимира Ивановича я не приму.
— Это почему? — удивился князь.
— Я молод и могу сам своим трудом прокормить себя и свою мать, — с достоинством ответил Цыганов.
— Я не узнаю тебя, Николай. Откуда такая перемена?
— На это, князь, я вам так отвечу: я нашёл свою мать, а материнские ласки и заботы хоть кого исправят.
— Радуюсь за тебя. Я завтра еду в Каменки.
— Счастливый вам путь, князь.
— Не будет ли от тебя каких поручений к моему отцу? Может, ты хочешь у него что-нибудь попросить?
Молодой князь слово «моему» подчеркнул — он ещё никак не мог примириться с тем, что у него есть брат.
— Никаких поручений и никаких просьб от меня не будет. Я отдаю на вашу волю известить князя Владимира Ивановича, что тот жалкий приёмыш, который долгие годы жил в его усадьбе наравне с прочими дворовыми, — его сын… — с горькою усмешкой проговорил Николай.
— Я никогда не возьмусь за такое поручение к отцу; сказать, что ты его сын, невозможно, — тихо промолвил Сергей Гарин.
— Почему же? — спросил Николай.
— А потому, что такие слова могут дурно повлиять на здоровье отца, и мне слишком щекотливо говорить с ним… Да и не время: ты, вероятно, слышал про свадьбу?
— Как же, слышал: княжна Софья Владимировна выходит замуж.
— За Леонида Николаевича Прозорова, — добавил князь Сергей.
— Конечно, в такое время до меня ли! — В голосе молодого прапорщика слышна была ирония.
— Ты, кажется, обиделся?
— Я не смею обижаться, ведь я незаконный сын вашего отца. Без прав, без имени. Вам, родовитому князю, стыдно назвать меня братом, даже здесь, когда мы только вдвоём, — сказал Цыганов, в его словах слышны были и упрёк, и слёзы.
Молодой князь смутился и не нашёлся что ответить.
— Ты не упрекай меня — я привык смотреть на тебя как… как…
