– Знаешь, а мне даже понравилось. В чем-то, – сказала Маришка. – Ну, этот цвето- дифференцированный мир, в котором ничего плохого нельзя скрыть. Налево пошел – зелененьким стал. Перекормил слепенькую старушку грибами – сам покраснел и покрылся белыми пупырышками, как мухомор. Разве не здорово?
– Да уж, – нейтрально реагировал я, не вполне понимая, о чем речь.
– Слушай… А как быть с цветными от рождения? Китайцами, например. Или у них жажда наживы – такой же первородный грех, как у христиан стремление к познанию? А негры? Интересно, на них это тоже распространяется? Ты видел когда-нибудь… О! – Маришка вдруг остановилась, пораженная, и прижала ладонь к губам. – Помнишь, в наших общагах, кажется, в шестерке, жил рыжий негр? Ну, у него волосы были рыжие, и лицо чуть-чуть отливало красным. Помнишь?
– Помню.
– Так вот, я только сейчас поняла, что он – не просто альбинос. – Маришка сделала «страшные» глаза и понизила голос. – Он – маньяк-убийца! Многосерийный! Серьезно говорю, без ножа зарежет. Помнишь, однажды мы зашли в таракановку, как раз напротив шестерки, а он там блины ел? Одной ложкой придерживал блин на тарелке, а другой отрезал от него кусочки. Тупой столовой ложкой, представь! Чем не маньяк?
– Ну, ножей в таракановке никогда не водилось, – напоминаю. – Вилки бывало, появлялись, но только в начале осени.
– Правильно, должны же первокурсники как-то обживаться. И стаканчики там всегда пластмассовые были, якобы одноразовые. Только, думаю, поварихи их потом отмывали и снова пускали в оборот.
– После меня – вряд ли. Я свои всегда после употребления сминал в гармошку.
– А они выпрямляли! Знаешь, как из них потом компот пить неудобно? А напиток пепсикольный? Помнишь, в меню иногда откровенно писали: «Напиток пепсикольный». Попробуешь – он и есть! Содержание пепси-колы – процентов тридцать, остальное – вода…
Подсвеченная громада ЦДЭ на расстоянии напоминала гигантскую подстанцию: света много, а окон нет. Мы двигались не спеша по Татарскому мосту. Маришка лавировала между лужами, стараясь пройти где не по суху, там по мелководью, чтобы не замочить полусапожки, и все вспоминала, вспоминала, вспоминала… Брала реванш за долгий час вынужденного молчания и разминала речевой аппарат перед завтрашним эфиром. А я лишь время от времени вставлял в ее ностальгический монолог свое «Да помню я, помню!», глядя, как сбросившая ледяной панцирь река маслянисто скользит под нами, далекая и неслышная из-за шума проносящихся по мосту машин.
Наверное, поэтому, увлекшись созерцанием водной стихии, я не сразу уловил те изменения, которые произошли с Маришкой. Если, конечно, они
Когда после очередного «Помнишь?» я взглянул на нее, мне показалось сперва, что это лучи нескольких прожекторов наложились на слепящий свет противотуманных фар, которые без надобности включил водитель идущего во встречном потоке джипа, и сыграли с моим зрением нехорошую шутку. Но вот джип поравнялся с нами и промчался мимо, а наваждение так и не прошло, так что я на мгновение утратил чувство реальности и, качнувшись, остановился на полушаге, в то время как Маришка продолжила идти вперед, припоминая на ходу, как мой бывший одногруппник Пашка гнался по лужам за переполненным автобусом с дипломатом наперевес, забрызгался с ног до головы, а когда автобус остановился, не смог в него влезть. Как ни в чем не бывало шла, разговаривала сама с собой и ничего не замечала!
– Марина! – позвал я, поражаясь спокойствию собственного голоса. – Ты вся фиолетовая!
Остановилась, обернулась, состроила хитрую мордочку.
– Все ты путаешь, Тинки-Винки! Это ты фиолетовый. Ляля – желтая.
– Марина! – тупо повторил я. – Ты вся фиолетовая!
– Умница, Тинки! – продолжала дурачиться она. – Все телепузики знают, что шутка, повторенная дважды, становится в два раза…
И тут ее взгляд упал на ладони, сложенные для шутливых аплодисментов.
Маришка вскрикнула. От испуга или восторга – у нее это всегда получается одинаково. Взметнула вверх рукава куртки, оголяя предплечья. Нагнулась, чтобы разглядеть колени.
– Я что, вся такая? – спросила дрогнувшим голосом.
– Вся, – подтвердил я.
– И лицо?
Я только кивнул. Это-то и было самым страшным. Стоял в трех шагах от нее, огромный и тупой как Тинки-Винки, и не знал, чем помочь. Только кивал в ответ и бормотал:
– Даже волосы.
– Ужас! – сказала Маришка и поправила плащ. – Это все чай!
Я немедленно вспомнил все: и маленькие запотевшие стаканчики на подносе и предостерегающий шепоток писателя. Но все-таки сморозил – от растерянности:
– Какая связь? Чай был красный, а ты – фиолетовая…
– Ты не понимаешь. Ты вообще слушал, что говорил толстяк на сцене?
В этот момент она снова была самой собой – супругой, заботливо вправляющей своему мужу-тугодуму вывихнутые мозги. Но при этом – непереносимое зрелище! – оставалась до корней волос, до кончиков ногтей и до белков глаз – фиолетовой. От макушки до пяток, различие наблюдалось только в оттенках. Глаза и губы были светлее, чем кожа лица. Еще светлее – волосы и ногти. Они как будто светились в подступающих сумерках.
– Пытался. – Оправдываюсь: – Меня писатель отвлекал. Пока слушал – вы вроде заповеди выбирали. Демократическим путем.
– Заповеди… – Зубы обнажились в усмешке. Мне уже доводилось видеть такие зубы – в детстве, у бабушки на даче, в обломке зеркала, пристроенном над рукомойником. В дни, когда поспевала черника. – А что такое цвето-дифференцированная эсхатология – понял? Дай сюда календарик!
– К-какой?
– Какой! Ты что, боишься меня? Думаешь, это заразно? – Маришка первая сделала шаг навстречу, не церемонясь, запустила руку мне во внутренний карман куртки.
Одинокий прохожий, вздумавший по мосту пересечь Москва-реку в столь неурочное время, завидев Маришку, резко передумал и решительным шагом устремился обратно. Я понимал его: моя жена всегда была страшна в гневе.
– Так и есть! – сказала она и рука, сжимающая закладку-календарик, безвольно опустилась. Маришка слепо сделала несколько шагов в сторону и остановилась, наткнувшись на ограждение моста. В ее походке было что-то от куклы Барби, из пластмассового тела которой удалили все шарнирные элементы. Я оказался рядом, как раз вовремя, чтобы услышать болезненный шепот:
– Мы не просто выбирали заповеди. Кроме этого мы распределяли цвета. Каждой заповеди – свой цвет. Цветовая дифференциация. Наглядное греховедение. Убийство – красный, воровство – оранжевый… Выбирали, руки тянули, спорили… Одна тетка все предлагала за измену не перекрашивать. Ну, может быть, немножко, в бледно-розовый. Долго смеялись… Думаю, один толстяк заранее знал, чем все закончится. На! – Бумажная полоска ткнулась мне в ладонь. – Посмотри там, на фиолетовый.
Недоумевая с каждой минутой все сильнее, я прищурился на календарик. Вернее, на его оборотную сторону. И в рассеянном свете заоблачного солнца разглядел наконец слова, напечатанные мелким шрифтом поперек градиентной цветовой шкалы.
Сверху закладки, на красном фоне было написано: «убийство», ниже, там где красный цвет плавно перетекал в оранжевый – «воровство»… Я заглянул в самый низ радужной раскраски, и с трудом разобрал на темно-фиолетовом черные буковки, сложившиеся в «пустословие».
– Что за чушь? – заторможенно спрашиваю. – Что общего между убийством и пустословием? Разве это грех?
– Как видишь, – безрадостно иронизирует Маришка, ссутуливаясь над перильным ограждением моста.
– В любом случае, – пытаюсь сосредоточиться и начать мыслить здраво. – Даже если грех, пусть смертный, пусть самый страшный – все равно, каким образом…
