Деревня была большая и не вся интересовалась этим делом, но в этот вечер, после ловли ведьмы, в нескольких избах кипело, как в горшке. Мужчины удивлялись и возмущались, пожимали плечами и сжимали кулаки, но, как обыкновенно, говорили мало, пока водка не развязывала им языки. Зато бабьи языки вертелись, как мельничные крылья.
За час до полуночи, когда пели петухи, Розалька все еще вертелась по разным избам и дворам с проворством белки и шипя, как змея.
Степан с ребенком на руках вошел в пустую избу, развел огонь, зажег лучину и воткнул ее в щель стены; после этого он склонил свое покрытое морщинами, суровое лицо над ребенком, спавшим в его объятиях. В самом ли деле эта некрасивая голова, покрытая редкими льняными волосами, с распухшим лицом и закрытыми веками, желтые ресницы которых лежали на бледных восковых щеках, принадлежала живому ребенку? При свете лучины Степан вглядывался в это лицо. Отчего сын его был таким жалким, в то время как он сам принадлежал к самым здоровым и рослым крестьянам в деревне и целой околице? Губы Степана, сжатые какой-то вечной скорбью, зашептали над самым лицом ребенка:
— Ой, бедняжка ты, бедняжка! Когда ты еще был в утробе матери, твой отец бил жену, так как видеть ее не мог… А когда тебя чуть видно было от земли, негодная мать ударила тебя лопатой по голове…
Суровость исчезла с его лица и сменилась скорбным выражением. Он поцеловал в лоб уснувшее дитя… Оно проснулось и повисло ручонками у него на шее:
— Тятька, есть…
Придерживая ребенка одной рукой, он протянул другую в бездонную глубину печи и вытащил оттуда горшок с какими-то чуть теплыми остатками похлебки, взял деревянную ложку и принялся вливать пищу ребенку в рот. Часть похлебки выливалась из ложки и рта ребенка на край печки, ребенок кашлял и смеялся. На усеянном бесчисленными морщинами лице Степана тоже начала появляться улыбка. Однако вскоре он опять сурово сдвинул брови и тихонько выругался. Почему в его зажиточной избе такой недостаток, что он должен кормить свое дитя холодными остатками похлебки, а сам он голоден и нечего ему поесть? Ведь клеть полна… да, но изба пуста: в ней одно только дитя, а женка… летает по свету, высунув язык, как собака.
— Собака! — заворчал он и снова выругался.
Потом, обращаясь к ребенку, сказал:
— Эх! Если бы та была твоей матерью, не таким бы ты был…
Минуту спустя жалкое дитя, уложенное отцовскими руками на сенник, снова заснуло, а Степан, съев принесенный из клети ломоть хлеба с салом, сидел на скамье около стены и дремал. Сегодня он пахал весь день и так устал, что его клонило ко сну; весь его корпус покачивался то взад, то вперед. Однако он не ложился спать, ожидая жену.
Было ли это проявлением супружеской нежности? Это предстояло решить Розальке, которая возвращалась домой за час до полуночи и возвращалась в отличном расположении духа. Она чувствовала себя счастливой. Сегодня Петрусю уличили в том, что она приносит вред людям, и, несомненно, что с этого времени не только вся деревня, но и Степан будет испытывать к ней отвращение.
Эта надежда наполняла ее исступленной радостью. Ведь, она вышла за Степана не по принуждению и не из жадности, но по любви. Люди предостерегали ее, что он очень зол.
— Уж я с ним справлюсь, — говорила она. — Нашла коса на камень. Еще неизвестно, кто кого пересилит. Пусть бьет, только бы любил!
Но она убедилась, что он не любил ее, а взял ее только потому, что после смерти матери в доме нужна была хозяйка. Ту-то он любил!.. и как еще любил! О, если бы она не боялась преступления и суда, то уже давно убила бы ее! Но теперь она уже и так убита. Ведьма, вредящая людям и связавшаяся с нечистым!.. Теперь Степан только плюнет, когда увидит ее…
Эта надежда наполнила ее и счастьем и нежностью к мужу. Она тихо вошла в избу и, увидевши Степана, еще сидевшего на скамейке, как белка подскочила к нему, уселась около него и охватила руками его шею. Глаза ее блестели, как два темных огонька; тонкие губы, улыбаясь, открывали ряд белоснежных зубов. Закинув руки мужу на шею, она хотела прижаться к нему, как вдруг он поднял кулак и так сильно ударил ее по спине, что она со скамьи упала коленями на землю. Он кричал на нее, допытываясь: где она сидела так долго? Отчего не приготовила ужина? Отчего не пришла к ребенку? Тогда она снова вспыхнула от злости, сорвалась с колен и, подбоченясь, принялась прыгать у него перед глазами, ядовито смеясь и восклицая:
— Ведьма твоя Петруся! Ведьма твоя милая! Ведьма твоя зазноба! Ведьма! Ведьма!
Степан сорвался со скамейки и, схвативши жену за волосы, снова бросил ее на землю. Крик и шум разбудили маленького мальчика; увидев дерущихся родителей, он быстро вылез из-под одеяла и, оробев, тихо залез под скамейку. Он по опыту знал, что после каждой такой потасовки мать схватывала его за волосы или за рубашку и, как щенка, выбрасывала из постели на середину комнаты. Тогда отец обыкновенно брал его на руки и носил по избе, прижимая к себе и целуя, но иногда, когда он был очень зол, случалось, что и он отталкивал ногой ребенка.
Тем временем Петруся, зайдя по дороге в кузницу и поболтавши минуту с мужем, вернулась домой. Этот день она наработалась в огороде, пропалывая свеклу и капусту, и за час до захода солнца побежала на поле нарвать немного своих излюбленных трав. Она знала, что во-время успеет возвратиться, чтобы приготовить ужин.
Целый день Аксинья провела в саду на траве, куда вывела ее внучка. Теперь она заняла свое обычное место на печи; около нее собралось трое старших детей; самый младший ребенок спал в люльке. В летних сумерках, наполнявших комнату и заглядывавших в нее вместе со звездами, мутные очертания этой группы из четырех человеческих существ темнели и двигались почти под самым потолком комнаты, как группа теней. Среди тишины, прерываемой только отдаленным стуком кузнечного молота, слышна била хриплая и шепелявая речь слепой бабки и, как серебряные колокольчики, тонкие детские голоса. Она что-то рассказывала им то очень серьезно, то смеясь своим сухим беззвучным смехом; дети прерывали ее рассказ множеством восклицаний и вопросов. Чаще и смелее всех отзывался шестилетний Стасюк, любимец отца, понемногу уже помогавший матери в уходе за самым младшим ребенком и уже до некоторой степени опекун слепой бабки, которую он иногда кормил на печи и водил за руку по двору и саду. Теперь он был чем-то бесконечно заинтересован и приставал к бабке с беспрестанными вопросами, обращаясь к ней тоном избалованного ребенка.
— Где он был, бабушка? Где был Адамчик, пока не пришел в нашу избу? Где он был раньше?
Дело шло о том, откуда пришел самый младший братишка, который появился месяц тому назад в избе, что он делал перед тем, как притти сюда?
Старуха долго смеялась и, наконец, ответила:
— В лесу был Адамчик, в лесу был братишка твой миленький, перед тем как пришел сюда.
— А что он там делал? — снова прозвучал вопрос.
— Пас зайчиков в лесу! — отвечала бабка.
— А я где был раньше, перед тем как пришел сюда?
Старуха, уже не раздумывая, ответила:
— Ты сидел на высоком-высоком дереве и пас ворон в воздухе…
— А я? А я, бабушка? А я…
— Ты, Христя, сидела на дне синенькой воды и пасла рыбок…
— А Еленка? Бабулька, а Еленка?
— А я? Бабушка, а я где была?
Должно быть, прабабка поцеловала трехлетнюю Еленку, так как в комнате раздался громкий поцелуй. Потом сказала со смехом, в котором чувствовалось удовольствие:
— Еленка сидела в густой травке и пасла червячков…
При этом стукнули двери, и по комнате разнесся сильный запах полевых трав.
— Это ты, Петруся? — шепелявя, спросила бабка в темноте хриповатым голосом.
— Мама! — хором зазвенели дети.
— Все вы тут? — спросила вошедшая.
— Все.
— Адамчик спит?
