образы свободной, свежей природы…
Что тут делать, чтобы выжить? Помогать в тяжелой работе мужу, образ которого, правда, никогда не являлся ей в волнах серебристого ручья… и воспитывать и кормить детей, которых становилось все больше? Хаита работала много. Разносила по городу мелкие товары в небольших закрытых коробках и так увешивалась этими коробками, что издали походила на горбунью. Разносила она также овощи в больших корзинах и под тяжестью так раскачивалась на обе стороны, словно от рождения она была хромой; потом еще…
Но не буду больше рассказывать, чем была Хаита и что делала она за всю свою долгую жизнь, одно еще хочу только добавить. Часто ходила она на кладбище, на то еврейское кладбище за версту от города, что на песчаном холме за низкой оградой ощетинилось чащей красноватых камней. Хаита часто ходила на этот песчаный холм, и когда она шла туда, то перед ней трясся и скрипел по неровной дороге воз, а на нем был длинный деревянный ящик. Идя за возом, Хаита рыдала, а когда она возвращалась потом домой, позади нее на песчаном холме было одним камнем больше. На камнях тех постепенно возникали все новые и новые имена: мужа Хаиты, любимого брата, матери, жившей на старости лет вместе с нею, сына, что был для нее дороже жизни, дочки, которая розой цвела в ее терновом венке.
Как бывает у большинства старых людей, Хаита потеряла всех своих близких… Одни поумирали, другие уехали далеко, а третьи стали ей безразличны…
И теперь Хаита одна на всем свете. Она скупает старую одежду, иногда выгребает даже старый хлам из мусорной свалки и носит все это на своих плечах в больших плетеных корзинах из ивняка. Продает она этот своеобразный товар еще более своеобразным покупателям и… существует.
Вы думаете, что Хаита так и живет без всяких радостей и утех и нет на всем свете ничего, что могло бы заставить заблестеть ее потухшие глаза и вызвать на увядших губах улыбку нежности? Взгляните же на нее вот сейчас, когда, согнувшись под тяжестью своей корзины, пробирается она по краю улицы и рваной кофтой своей трется о стены домов.
Вот подняла она свою голову в желтом платке, в глазах вспыхнули искры, она улыбнулась и дрожащим голосом окликнула:
— Хаимка, Хаимка, ну!
Перебегавший улицу маленький шестилетний мальчик услышал ее зов, бросился к ней, обнял ее, звонко поцеловал ее сморщенный лоб, но сейчас же отвернулся и со смехом и криком погнался за толпой мальчишек, бежавших в ту сторону, где несколько дней назад повешена была огромная вывеска с нарисованным на ней великаном в розовых штанах и зеленой блузе.
За вход в помещение, где показывали великана, надо было платить. Но Хаимек и его товарищи бесплатно целыми часами любовались портретом великана на вывеске.
Хаита не была одинокой. Хаимек был ее внуком от самой младшей дочери, той, которая недолго цвела в терновом венке ее жизни. Смерть унесла розу Хайты-старьевщицы, но сохранила ее образ в оставшемся после нее ребенке. У Хаимки были волосы его матери, каштановые, вьющиеся мелкими кудрями, а глаза такие, как когда-то были у его бабки, — большие, черные, широко открытые на бледном худом личике.
Хаимек — красивый ребенок. Его одежда явно зависит от профессии его бабки. С годовалого возраста носит он жилет из белого ситца и сюртучок ситцевый и шапочку ситцевую. К шапочке пришит сильно измятый кожаный козырек, но Хаимек редко носит шапочку. Он часто забывает ее дома, а на улице появляется в рыжей ермолке, которая еле прикрывает его кудрявую голову.
Хаита всегда собственноручно шьет костюмы Хаимке. Правда, случается это очень редко. Однако всегда странен вид этой старой женщины, когда она в больших очках, занимающих половину ее сморщенного лба, и в желтом платке, плотно прилегающем к ее голове, сидит на низком стуле и, при свете лампочки с длинным стеклом, потемневшими руками кроит и примеряет выцветшее тряпье. Делает она это с необыкновенным напряжением мысли и взгляда и время от времени вполголоса бормочет.
Говорить с собой — ее старая привычка.
— Кто теперь там живет, — шепчет она.
Это она думает о маленькой грязной корчме, в которой родилась и выросла.
— Аи! Аи! Как они были красивы!..
Это вспоминаются ей старые деревья помещичьего сада, под тенью которых она гуляла когда-то маленькой девочкой.
А иногда она, улыбаясь, трясет головой с видом шутливой угрозы.
Это перед взором ее проплывают с серебряным звоном волны ручья и мелькают в них черные глаза заглядывающей в них девушки.
Иногда она тяжко вздыхает.
— Когда он умер, — говорит она, — он был белее той муки, что вечно с него сыпалась! Он умер молодым. Тяжелые мешки таскал он всю жизнь… измучился и… ушел…
Потом добавляет:
— Боже, соедини душу его с душами Авраама, Исаака и Иакова и всех угодных тебе!
— А иногда рассуждает:
— Человек подобен дыханию! Дни его проходят как тень!
И тогда она думает о молодой своей дочери, матери Хаимка, прекрасной розе, которую унесла смерть.
Бывают иногда минуты, когда из рук Хаиты выпадает толстая игла. Она гневно сжимает кулаки. Глаза ее из-под очков пылают негодованием.
— Аи! Аи! Злая женщина, злодейка! Негодная! Как она ограбила меня, как надула! Два злотых взяли у меня за такие лохмотья! А кто мне за них столько даст? О, как я несчастна! Погубила она меня!
Но что-то придумав и успокоившись, прибавляет:
— Ну, кто же мне за это столько даст? А девушка у тех богачей! Она ничего не понимает, она все смеется и скачет. Я пришью к кофте блестящие пуговицы и показывать буду не с той стороны, где дыра, а с той, где будут блестящие пуговицы. Может быть, она мне даже три злотых даст. Заработать злотый! Какое это было бы счастье!..
Мечтая об огромном заработке в целый злотый и лукаво усмехаясь при мысли о блестящих пуговицах, которыми она завтра ослепит молодую горничную, всегда улыбающуюся, Хаита чувствует, что начинает засыпать. Ноги у нее болят от камней, по которым целый день ходила она. Рада бы уже лечь спать, подымается, но чувствует: что-то лежит под ногами. Дрожащей рукой берет лампу и наклоняется. Это Хаимек, — он сидел у нее на коленях и наблюдал за работой; теперь он свалился и спит у ее ног, крепко держа в зажатой руке недоеденный бублик.
Запавшие губы Хаиты расцвели в широкой улыбке. Она ставит лампу на стол, берет в объятия внука и, целуя его разрумянившиеся от сна щечки, говорит:
— Сонуля моя маленькая, я чуть не упала из-за тебя!
И при этом все больше и больше смеется, чуть не хохочет.
Хаимек просыпается, подымает сонные веки и быстро подносит к губам недоеденный бублик. Бабка укладывает внука под перину.
— Бобе, — зовет вдруг ребенок.
— Ну? — отзывается Хаита, снимая свою кофту.
— А где же пятачок, что я сегодня получил от пурица?
Вопрос этот неприятно поражает Хаиту.
— Где пятачок? — кричит она. — Я за окно его выбросила, ты выклянчил его, а я говорила тебе, чтобы ты не попрошайничал. Если ты еще раз не послушаешься меня, розгой тебя отлуплю!
Хаимек не слышит уже ни упреков, ни угроз бабки. Он уже снова заснул с бубликом во рту, с запрокинутыми над головой руками. Темные ресницы бросают тень на розовые щечки, маленький ротик нежно улыбается. Старая бабка гневается еще с минуту, потом вынимает из кармана добытый внуком пятачок, рассматривает его со всех сторон, как бы стараясь убедиться в его сохранности, тяжело вздыхает при этом, мотает головой и, наконец, ложась под перину, говорит:
— Ну, что же делать!
И добавляет:
— Беда!
