— Все-таки я простила ему… накажи меня бог, если вру… простила и не поколотила его, когда он пьяный валялся у ворот. Потому что старая пани просила: «Прости его», — вот я и простила.
Женщина крепко обняла девочку и, пряча лицо в ее густых кудрях, прошептала:
— Если бы ты могла когда-нибудь и другим простить… Если бы ты могла…
Она поднялась и стала ходить по комнате. Успокоившись, она снова села рядом с Юлианкой. Как видно, долгие тяжелые испытания научили ее сдерживать себя, скрывать свои чувства, и поэтому сейчас она не считала нужным их обнаруживать. Она привлекла к себе девочку и, поставив перед собой, повела серьезный разговор:
— Юлианка, моя дорогая! Пока я здесь живу, я буду о тебе заботиться… Ну что? Ты рада?
Девочка, не говоря ни слова, совершенно равнодушно снова поцеловала ее руку. Таким образом она выразила некоторую признательность, но ни радости, ни нежности не проявила. Все это казалось ей странным, этому трудно было поверить.
Женщина продолжала:
— Но помни: ни в коем случае никогда и никому не рассказывай о наших разговорах, о том, как я отношусь к тебе… понимаешь, Юлианка?
Девочка кивнула головой.
— Никому не говори, что я целовала и обнимала тебя. Помни: никому! И если я случайно скажу что- нибудь такое… Так вот: что бы я ни говорила — тебе ли, сама ли с собой, или во сне — не повторяй этого никогда! Понимаешь, дитя мое? Никому ни слова! И никому не говори, если назову тебя моей девочкой, моим ребенком…
Она умолкла на мгновенье, словно у нее захватило дух. Но она справилась с собой и сохранила спокойствие и даже суровость.
— Ты должна слушаться меня во всем, а если не послушаешься, то погубишь… причинишь и мне и себе много горя. Ну что, будешь слушаться?
— Буду, — ответила девочка, внимательно прислушивавшаяся к ее словам.
— Слушайся меня! И тогда я сошью тебе новое теплое платье, куплю башмаки, буду каждый день кормить обедом и научу многим интересным вещам… А молитвы ты знаешь?
— Знаю… Старая пани научила…
— Господи, воздай ей за это! Господи, защити ее! Господи, пошли ей год счастливой жизни за каждое слово молитвы… — торопливо зашептала женщина дрожащими губами. — А ты умеешь что-нибудь делать.
— Чулки вязать старая пани выучила, да я, наверно, уже забыла…
— Я научу тебя разным рукоделиям… А теперь слушай, как ты должна меня называть… Меня зовут Янина, называй меня панна Янина!
— Панна Янина, — повторила девочка.
— Хорошо! Так помни о том, что я сказала. А сейчас я пойду в город… я домашняя учительница… я учу маленьких детей… вот я и пойду на урок… я буду каждый день уходить, а ты оставайся здесь; не ходи в этот грязный двор, не ходи к этим людям, не проси ничего… тебе ничего не надо… ты будешь сыта и одета. Оставайся здесь. Можешь быть спокойна, никто чужой сюда не зайдет… и вор не придет… ему здесь делать нечего! Смотри на птичку, — это канарейка. Ее подарила мне моя последняя ученица, потому что я очень привязалась к этой птичке… Что поделаешь! И к птичке можно привязаться. Потом ложись спать; вечером я вернусь…
Она надела старое суконное пальто и шляпу с цветком, поблекшим и помятым, как ее лицо. Сейчас, после тяжелого разговора с девочкой, ее нежное, тонкое лицо казалось постаревшим и измученным.
Янина ушла. Оставшись одна, Юлианка принялась разглядывать птичку. Она слушала ее пение, а потом, приподняв голову, чтобы лучше видеть канарейку, начала подпевать ей; и этот дуэт длился до тех пор, пока Юлианка не устала. Тогда она принялась степенно, с некоторой, правда, робостью, расхаживать по комнате, заглядывать во все углы и рассматривать вещи. Вещи эти не представляли собой ничего необыкновенного, но все же некоторые из них произвели на Юлианку сильное впечатление. Она долго, со всех сторон, рассматривала старый, ветхий диванчик, перебрала по очереди все лежавшие на столе книжки, попробовала выдвинуть ящик стола, вытащила его, а потом долго вдвигала обратно, и по ее сиявшему лицу видно было, что это занятие доставляет ей большое удовольствие. Затем она уселась на полу против небольшого самовара и, глядя на его блестящую поверхность, заснула.
Спала она до тех пор, пока не открылась дверь. Янина не вошла, а вбежала в комнату. Лицо ее светилось радостью. С порога она протянула руки к девочке, проснувшейся, но продолжавшей сидеть на полу.
— Ну, что ж ты меня не встречаешь, не целуешь? Ты мне не рада?
Девочка медленно приблизилась к панне Янине и робко поцеловала ее руку. Лицо Янины омрачилось.
— Какая ты холодная! — прошептала она и затем, зажигая лампу, сказала: — Пойдем, я научу тебя ставить самовар.
А про себя подумала: «Я и сама-то не очень хорошо умею…»
Вечер прошел в разговорах с ребенком… Когда настало время ложиться спать, Янина спустила с колен Юлианку и сказала:
— Ночевать у меня нельзя, люди подумают, что я тебя совсем к себе взяла, и еще могут догадаться… могут много неприятностей мне причинить… Днем ты будешь здесь, а спать тебе придется в другом месте. Ты всем говори, что я не оставляю тебя ночевать, потому что… да потому что у меня тесно; скажешь, что я всегда велю тебе уходить вечером… Смотри, непременно говори так!.. Но где же ты будешь спать?
Янина долго раздумывала, потом взяла лампу и пошла осматривать нежилой этаж дома. Она нашла уголок, защищенный выступом стены от ветра, проникавшего сквозь незастекленные окна.
— Вот тут я и устрою тебе постель, — сказала Янина.
Она наскоро соорудила сенничок, положила на него одну из своих тощих подушек, а вместо одеяла дала Юлианке старый теплый платок.
— В морозы я буду брать тебя к себе, а когда тепло — спи здесь… Только, — добавила она, — не говори никому, что я тебе постель дала… Помни, никому не говори!
Прошел месяц, а может быть, и больше; однажды, когда панна Янина пришла после уроков домой, Юлианка бросилась к ней, обняла колени и стала страстно целовать ее ноги. Девочка не привыкла выказывать нежность; то была одна из тех струн, которые медленно пробуждались; но стоило этой струне хоть однажды затрепетать, как в душе ее вспыхнуло с огромной силой чувство, и она припала в слезах к ногам и груди того, кого полюбила.
Вместе с панной Яниной в жизнь Юлианки проник первый луч счастья; отблеском его светилось лицо, на котором заиграл румянец; оно сказывалось и в движениях, становившихся смелее и уверенней. Юлианка долго не появлялась ни во дворе, ни в одной из знакомых квартир. Повидимому, ее туда и не тянуло: в комнате панны Янины и на всем огромном незаселенном этаже было достаточно простора и можно было найти немало предметов для игры и забавы. Но однажды, в начале зимы, девочка появилась внизу у входных дверей, в дешевом, но теплом платье, в чулках и грубых башмаках, а волосы ее, аккуратно причесанные, были перевязаны лентой. Увидев Юлианку, дети, игравшие во дворе, подбежали к ней и стали рассматривать ее наряд. Анка трогала рукой ленту, она не могла оторвать от нее глаз, босоногая дочка портного глядела на башмаки. Только на Антка Юлианкин наряд не произвел впечатления. Он стал издеваться над ней:
— Глядите, глядите! Тоже мне барышня нашлась! Кто ж тебе дал все это? Может быть, твоя мама вернулась или отца ветер с поля принес? Не поможет тебе красивое платье: как была подкидышем, так подкидышем и осталась!
Юлианка вспыхнула, глаза у нее засверкали гневом. Но она ничего не ответила, потому что в это время выплетала ленту; затем молча протянула ее Анке. Анка так и подскочила от радости и сразу же принялась вплетать ее в косичку, а Антек, кривляясь и гримасничая, принялся снова издеваться над Юлианкой.
— Глядите, вот так принцесса! Подарки раздает!
— А помнишь, как у нас за метлой жила, картошку под скамьей ела?
