Дракон, играющий в прятки

руки и отнесла к себе домой. Так Розамунда заняла место девочки, которой она позавидовала, увидев её на картинке.

Глава восьмая АГНЕС В ПОЛОМ ШАРЕ

Несмотря на все различия, да такие, что многим вообще показалось бы, что сходства быть не может, принцессу и пастушку объединяло одно: обе считали, что их капризы и прихоти — важнее всего на свете.

Но сейчас я хочу сказать вам об отличии: у принцессы вечно менялись настроения, и она их мгновенно забывала, даже если только что от злости готова была сунуть руку в огонь. Попросту говоря, настроения играли ею, как хотели. Мало того — умная нянька могла прогонять их и вызывать, словно кукольник, дёргающий за ниточки.

А вот пастушка так и пребывала в спокойном, уверенном самодовольстве. Ни мать, ни отец не помогли ей мудрым наказанием победить себя и сделать то, чего делать не хочется. Они глупо спорили с ней, хотя она доводов не слушала, и только укрепляли её уверенность в себе — сидит, бывало, кивает и радуется, что её-то не убедишь. И теперь, на руках у женщины, она совсем не испугалась. «Ничего, скоро отпустит», — подумала она, не допуская в своём самомнении, что кто-то посмеет её обидеть.

Хорошо или плохо не пугаться, зависит от того, чем вызвано твое бесстрашие. Одни не боятся, потому что не видят опасности, и здесь ничего особенно хорошего нет. Другие не боятся по глупости, и здесь тоже нет заслуги. Такие смельчаки убегут, как только испугаются, смелость их не больше их страха. Поистине храбр лишь тот, кто делает своё дело, как бы ему страшно ни было.

Агнес не боялась по неведению; она не знала бед и обид, не читала про людоедов, или ведьм, или волков. Если бы Мудрая Женщина причинила ей малейшую боль, она бы задрожала от страха как самый жалкий трусишка и не успокоилась бы до конца пути.

Однако Мудрая Женщина лечила её иначе. Не говоря ни слова, она несла её и несла, прекрасно зная, что Агнес не побежит за ней, как принцесса, пока не столкнётся с какой-нибудь бедой. Вот она и шла, не останавливаясь и не давая девочке выглянуть из плаща. Шла она быстро и дошла до дома, когда принцесса только-только убежала.

Ни в комнате, ни в зале она не отпустила Агнес. У неё в доме были и другие места, и для бедной пастушки она выбрала очень странное — такое, какого больше нигде и нет.

То был огромный полый шар из чего-то вроде того зеркала, которое разбила принцесса. Стекло это (или что иное) никто не смог бы увидеть, а шар был совершенно целый, без единой щёлки.

Мудрая Женщина отнесла Агнес в тёмную комнату, раздела и посадила в этот шар. Агнес не поняла, где она, и ничего не увидела, кроме слабого, холодного, голубоватого света. Никто её не держал, но она не падала. Всё так же спокойно она постояла, потом села. Ничего не случилось — ещё бы, это с ней-то! Ей был не нужен никто, кроме неё самой; и вот, пожалуйста, никого другого нет! Собственный выбор завел её дальше, чем она зашла бы по своей воле.

Посидев немного, она заскучала, но делать здесь было нечего. Попозже ей стало совсем тоскливо, и она решила проверить, нельзя ли выбраться из странной светящейся мглы.

Передвигаться она могла, выйти — не могла. Она шла вперёд по прямой, уставала, отдыхала, но была всё там же, в неволе. Собственно говоря, она ничуть не продвинулась — куда бы она ни пошла, шар вращался вместе с ней. Словно белка в колесе, она попадала на другую точку, хитроумно ей подставленную.

Наконец она закричала, и никто не ответил. Становилось всё хуже — ей, конечно, — а вокруг ничего не менялось. Сверху, снизу, со всех сторон блекло мерцал голубоватый свет. Она заплакала, потом рассердилась, потом погрузилась в уныние; но никому не было дела до её настроений. Холодный недвижный полумрак вообще её не замечал. Тянулись (а может быть, стояли?) тоскливые часы, пока Агнес не ощутила, что никому не нужна. Тогда, как ни странно, ей стало спокойнее, и она заснула.

Тут вышла Мудрая Женщина, вынула её из шара, прижала к себе — и баюкала всю долгую ночь. Она поила девочку каким-то дивным молоком, а под утро снова положила в голубоватый шар.

Проснувшись, Агнес подумала, что давешние ужасы ей приснились, но вскоре поняла, что это — явь. Вокруг ничего не было, кроме холодного свеченья, и оставалось одно — на него глядеть. Часы ползли всё медленней; она потеряла им всякий счёт. Если бы ей сказали, что она просидела здесь двадцать лет или двадцать минут, она бы поверила в то и в другое, да и не всё ли равно? Она очень устала и не ощущала времени.

Пришла ещё одна ночь, и ещё одна, и каждый раз Мудрая Женщина баюкала её и кормила. Агнес ничего не знала об этом, а день был всё тот же, невыразимо унылый.

Внезапно на третье утро она увидела голую девочку, и такую противную, что её пробрал озноб. Девочка смотрела не на неё, а на свои ножки. Кожа у неё была того же цвета, что блеклая глина, нос — курносый, вместо рта — какая-то щель.

«Ну и уродина! — подумала Агнес. — Что ей туг надо?»

Но было так скучно, что она стала бы играть и со змеёй, а потому протянула руку, чтобы коснуться девочки; и коснулась пустоты. Девочка тоже протянула руку, но в другую сторону, не к ней, и хорошо сделала — Агнес умерла бы от её прикосновения. Тогда Агнес спросила: «Кто ты?», и девочка спросила: «Кто ты?» — «Я Агнес», — ответила Агнес, и девочка так ответила. Агнес решила, что она дразнится, и сказала: «Ты уродина», а девочка повторила точно те же слова.

Туг Агнес потеряла терпение и хотела её схватить, но девочка исчезла, а она сама вцепилась себе же в волосы. Она отпустила их — девочка возникла снова. Агнес совсем рассвирепела и кинулась на неё, оскалив зубы, — но укусила собственную руку, а девочка опять исчезла — и появилась снова. Всякий раз она была намного противней прежнего. Агнес её ненавидела всей душой.

Ненависть впилась в её душу, и она внезапно поняла, что перед ней она сама, Не-Кто-Нибудь. В этом обществе ей придётся быть всегда. Она, она сама никогда себя не оставит! От горя Агнес заснула.

Когда она проснулась, мерзкая девочка, не обращая на неё внимания, смотрела себе на ноги. Вдруг она улыбнулась, но такой противной, самодовольной улыбкой, что Агнес стало стыдно за неё. Уродина гладила себя по лицу, гладила и по телу, любовалась кончиками пальцев, удовлетворённо кивала. Агнес же чувствовала, что другой такой обезьяны нет на свете, прекрасно зная, что ровно то же самое делала и она, только невидимо, в душе.

Она стала себе так противна, что жить не хотелось, но отвратительное созданье оставалось с нею три дня. На третий день Агнес не только страдала, но и стыдилась, всё больше удивляясь, что не замечала всего этого раньше.

Прошла ещё одна ночь, а утром она проснулась на руках у Мудрой Женщины. Страшилище исчезло; на неё смотрели небесно-голубые глаза. Она заплакала и прижалась к тёплой груди. Чем больше она прижималась, тем нежней обнимали её сильные руки.

Через какое-то время Мудрая Женщина отнесла её в домик, помыла в источнике, одела во всё чистое, напоила и накормила. Потом подозвала к себе и торжественно промолвила:

— Агнес, не думай, что ты уже здорова. Да, ты себя стыдишься, но причина для стыда ещё есть. Когда ты тут поживёшь и будешь хорошо вести себя, ты можешь снова возгордиться. Следи за собой. Я ухожу, а дом оставляю на тебя. Пока меня нет, делай всё, как я сказала.

Сказала она Агнес всё то, что говорила Розамунде, с одной лишь разницей — ей она позволила ходить в зал с картинами и показала вход, уже не скрытый часами. Потом она ушла, заперев за собой дверь.