Этот Директор был красивый, застенчивый мужчина, молодой еще, заядлый яхтсмен; по выходным он носил кеды и дружил с династиями — Сульцбергерами и Варбургами, которые допускали его на обеды, но предостерегали от него дочерей. Он не удержался в двух колледжах и закончил третий, наняв артель для написания своих курсовых. Он был безвреден, глуповат, чтил память башковитого отца и испытывал смертельный страх перед пресс-конференциями. Не понимал ничего: лучше всего разбирался в искусстве (ему нравились ренессансные ню) и хуже всего в экономике. Если его спрашивали: «Сколько в среднем инвестирует город за день?», или: «Противоречит ли конституции взыскание городского налога с иногородних работников?», или: «Каково ваше мнение о льготах по налогам на собственность?», сердце у него подскакивало к горлу, из носа текло, и он говорил, что сейчас ему некогда и за детальным ответом пусть обратятся к заместителю по финансам. Иногда даже вызывал на помощь Путтермессер.
Если бы портрет писался оптимистический, тут бы как раз и перейти к любовной стороне жизни Путтермессер. Ее биография развивалась бы романтически, богатый молодой директор Департамента поступлений и выплат влюбился бы в нее. Она приобщила бы его к высоким материям и делу защиты советских евреев. Он оставил бы свою яхту и погоню за аристократами. Путтермессер резко прекратила бы трудовую деятельность и переехала в коттедж в хорошем пригороде.
Не бывать этому. Путтермессер всегда будет служащей в муниципалитете. Будет всегда созерцать Бруклинский мост за окном, а также любоваться великолепными закатами, вызывающими прилив религиозности. Она не выйдет замуж. Возможно, вступит в долгую связь с заместителем по финансам Вогелем, а может быть — нет.
С Путтермессер была та сложность, что она привязывалась к определенным местам.
Путтермессер работала в муниципалитете, и у нее была прекрасная мечта, мечта о Ган Эдене[8] — слова и идею она усвоила от двоюродного деда Зинделя, бывшего шамеса[9] из синагоги, которую давно снесли. В этой модели Райского сада, иначе говоря, загробной жизни Путтермессер, никогда не страдавшая неуверенностью в здешней жизни, еще более была уверена в своих целях тамошних. При ее слабости к сливочной помадке (другие люди ее возраста, социального положения и душевного склада переходили на мартини или, в крайнем случае, на имбирное ситро; Путтермессер же употребляла мороженое с кока-колой, презирала мятные конфеты из-за едкости, избегала соленых канапе с паштетом, скупала «шоколадных младенцев», карамели Крафта, конфеты «Мэри Джейн» из арахиса с патокой, «Милки Уэй», арахисовые козинаки и, съев их, сразу же исступленно чистила зубы — соскребала вину) — при этой невоздержанности она была худа и чужда иронии. Или: иронией был только ее постулат загробной жизни — умственная игра, в чем-то схожая с помадкой, тающей во рту.
Короче говоря, Путтермессер будет сидеть там, в Эдеме, под средних размеров деревом, в сплошном пылу и сиянии бесконечного июля, и зелень, зелень кругом, зелень над головой, зелень под ногами, и сама она будет роскошно блестеть от пота, зуд забот исчез, мысли о плодовитости отброшены. И там, представляла себе Путтермессер, она вберет. Под левой рукой наготове коробка с помадками (примерно такими, какие продавали младшим восьмиклассницы после урока кулинарии в 74?й школе Бронкса около 1942 года); у правой руки наготове башня библиотечных книг: филиал Нью-йоркской публичной библиотеки из Кротон-парк вознесся на небеса в полной сохранности, без библиотекарш и штрафов, но с восхитительными земными ароматами — не выветрившимися — переплетного клея.
Здесь сидит Путтермессер. День за днем небесным, в чистоте желаний, в чистоте размышлений, в восторге непрерывающейся вечности, она ест помадки в форме человеческой фигуры (некогда называвшиеся — зачем скрывать? — «негритятами») или помадки квадратной формы (в Эдеме нет кариеса) — и читает. Путтермессер читает и читает. В Раю глаза у нее не устают. И если она все еще не знает, какого решения ищет, то надо просто продолжать читать. Районный филиал библиотеки — здесь такое же райское место, каким он был на земле. Она читает книги по антропологии, зоологии, физической химии, философии (в зеленом воздухе Эдема Кант и Ницше вместе расщепляются на хрустальные занозы). Секция новых книг бесподобна: Путтермессер узнает о корреляции генов, о кварках, о языке знаков у приматов, о теориях происхождения рас, о религиях древних цивилизаций, о назначении Стоунхенджа. Путтермессер будет читать серьезную литературу вечно; и останется еще время для беллетристики! Эдем обеспечен прежде всего вневременностью, и Путтермессер прочтет наконец всего Бальзака, всего Диккенса, всего Тургенева и Достоевского (весь Толстой и вся Джордж Элиот прочитаны еще внизу); наконец-то Путтермессер прочтет «Кристин, дочь Лавранса»[10] и поразительную трилогию Мережковского[11]; она прочтет «Волшебную гору»[12], и целиком «Королеву фей»[13] , и целиком «Кольцо и книгу»[14]; прочтет биографию Беатрисы Поттер, многотомную захватывающую биографию Вальтера Скотта и какую-нибудь из книг Литтона Стрейчи[15] — наконец, наконец!
В Эдеме ненасытная Путтермессер наестся духовной пищи и, может быть, даже насытится. Она будет изучать римское право, сложные разделы высшей математики, ядерный состав звезд, историю монофизитов, китайскую историю, русский язык и исландский.
А тем временем, еще живая, не вознесенная на небеса, она проводила дни под мнимой властью Директора-плейбоя и успевала изучать только иврит.
Дважды в неделю, ночью (так ей казалось), она ехала на урок к деду Зинделю. Когда автобус проезжал по облупленным кварталам, из-под разломанного асфальта порой проблескивали трамвайные рельсы, словно лезущие на волю сорняки. По детским воспоминаниям Путтермессер трамвайные дни были лучше нынешних: летом вагоны гремели, как маленькие, замкнутые в себе карнавалы; решетчатые борта впускали жаркий ветер, пассажиры безмятежно тряслись на сиденьях. Не то что нынешний автобус, закрывшийся, как раковина, от трущоб вокруг.
Старик Зиндель-Скряга цеплялся за жизнь среди кухонной вони испаноязычных негров. Путтермессер поднималась по трем маршам лестницы и, прислоняясь к покоробленной двери, ждала, когда вернется с сумочкой бывший служка. Каждый вечер Зиндель покупал в кубинском магазине одно яичко. Он варил его, а Путтермессер сидела со своим учебником для начинающих.
— Ты должна переехать в центр, — говорил старик. — Там у них как следует, языковые фабрики. Берлиц[16]. Университет. У них даже ульпан, как в Израиле.
— Мне достаточно тебя, — сказала Путтермессер. — Все, что они знают, ты тоже знаешь.
— И кое-что еще. Почему ты не переедешь на Манхэттен, в Ист-Сайд, чудо мое?
— Квартиры слишком дорогие. Я унаследовала твою скупость.
— И что за фамилия? Хороший молодой человек знакомится с такой фамилией — он смеется. Ты должна взять другую, милая, приятную. Шапиро, Левин, Коэн, Гольдвайсс, Блюменталь. Я не говорю другую — кому нужно Адамс, кому нужно Маккей, — я говорю, фамилию, а не насмешку. Твой отец сделал тебе плохой подарок. Молодая девушка — «нож для масла»!
— Я сменю ее на Маргарин-мессер.
— Оставь свои ха-ха. Мой отец, твой прапрадедушка, в пятницу вечером не разрешал положить нож на стол. Когда подходило к кидушу — никаких ножей! Никаких! В субботу — инструмент, лезвие? Оружие в субботу? Острие? Резать? То, что пускает из человечества кровь? То, что делает войну? Ножи! Никаких ножей! Ни в коем случае! Чистый стол! И заметь себе. У нас — есть только мессер, нож, ты понимаешь? У них меч, у них копье, у них алебарда. Возьми словарь — я смотрел. Чего только не носили эти рыцари, страшно подумать! Посмотри в книгах, ты увидишь: сабля, рапира, шпага, десять дюжин еще всего. Пика! У нас пикша — рыба. Не говоря уже, что они теперь штык надевают на ружье — и кто знает, что еще у бедного солдата в кармане. Может быть, кинжал, как у пирата. А у нас — у нас что? Мессер. Путтермессер, ты отрезаешь кусок масла, ты режешь, чтобы жить, не чтобы убивать. Честная фамилия, ты понимаешь? И все-таки для молодой девушки…
— Дядя Зиндель, мне за тридцать.
Дед Зиндель заморгал; веки были, как крылышки насекомого, прозрачные. Он видел ее в путешествии, в путешествии. Крылышки глаз накрыли Галилею. Потом могилу Патриархов. Слеза о слезах
