а по мне… Окрутим с Сашкой её, а, бабоньки?
Дарья охнула.
— Гневишь ты Бога.
К Блументросту толкнулись — нет ли снадобья какого для князя? На сей раз не гипохондрия, а напротив — крайняя ажитация, небывалый кураж. Спит по ночам плохо. Лейб-дохтур дал валериану, Дарья подмешала в еду, да, знать, мала порция. Княгиня ступает, затаив дыханье, на цыпочках, крестится, когда муж, диктуя секретарю, распаляется, да на весь дом:
— Бароны, бароны … Я их с потрохами куплю!
А то сабли вон из ножен, искрошить сулит. В затмении рассудка богохульство изрыгает, чего Дарья вовсе не переносит. Пресвятая Богородица, исцели! Хворый, бешеный, ещё воевать кинется…
Варвара на причитанья сестры фыркает — с крикунами строгость нужна.
— Наталью зачем обидел? Опомнись!
Царевне достался от брата серебряный ларец, подаренный ярославскими мастерами. Князь два раза посылал офицера — отобрать шедевр. Казне приличествует владеть. Наталья отвечала резко — светлейший, мол, ей не указчик. И что он мнит о себе? Низко пасть нужно, чтобы уступить.
— Признайся, — хлестала Варвара, — позавидовал ты… Сам бы схватил серебро, шиш казне.
Злился Данилыч, потом — валериана возымела эффект или мыльня — решил загладить промах. 26 августа именины девчонки, так угодить ей, справить громко. В Ораниенбаум, где летняя его резиденция, пригнал Черниговский полк, велел подготовить все фонтаны в парке, почистить дорожки, статуи. Полк расходовал порох щедро, но веселья не получилось. Многих гостей светлейший не досчитался, — что могло помешать, при ясной-то погоде? Наталья отъединилась с кучкой подруг, царь смотрел хмуро, отворачивался. Остерман тяготился, вздыхал, — похоже, просил извинения за питомцев.
— Дети ведь, — шепнул ему князь. — Милые деточки, птички на веточке.
Балагурил, изрядно выпил. Беспечность его в этот вечер удивляла прусского посланника Мардефельда, чуявшего близость перемен.
Впоследствии он напишет:
«Должно сознаться, что Меншиков легкомысленно отказался тогда от всего, что ему советовали добрые люди для его безопасности. Временщик сам ускорил своё падение, поддаваясь своему корыстолюбию и честолюбию. Ему надлежало действовать заодно с Верховным тайным советом, поддерживать им же заведённый государственный строй, а вместе с тем приобретать расположение к себе и царя и его сестры. Меншиков же прибрал к рукам всё финансовое управление, располагал произвольно всеми военными и гражданскими делами как настоящий император и оскорблял царя и великую княжну, сестру государя, отказывая им в исполнении их желаний. Всё это делал он, увлекаясь тщеславной мыслью, что ему надо обоих царственных детей держать под палкой».
Глубокая колея накатана между Ораниенбаумом и Петергофом, где царь дольше всего квартирует. Из окна смотрит, сколь усерден князь. С фонтанами канитель — то один, то другой зачахнет. Большой каскад чуть плещет… Мастера, коли не уследишь, дрыхнут в тени. Пропотел, ополоснулся под струёй, поднялся к его величеству откушать.
Не прогнал.
— У меня радость, — сказал Данилыч, ободрившись. — Храм Божий обрели.
Домовая церковь в Ораниенбауме отделана — мрамор, золото, — совершенная игрушка. 3 сентября освящение, сам Феофан отслужит.
— Покорно прошу пожаловать. Без вас не мыслим… Рухнет строение.
Царь повернулся к сестре, хмыкнул:
— Хочешь, пупхен?
— Мы, чай, христиане, — откликнулась она певучим своим голоском, пролила бальзам на сердце гостя.
Замиренье?
Увы, лишь видимость! Данилыч напрасно ждал августейших визитёров. Колокольный звон истязал. Голицыны, Шаховской, Головкин уважили, но торопились домой — бурей-де пахнет. Небо было чистое. Отсутствие царя испортило настроение, и Данилыч силился разрядить атмосферу. Молодецки выпячивал грудь, красуясь всеми орденами. Войдя с публикой в храм, сел на царское место.
Отчаянность напала.
Семья, приближённые в смятении — надлежит объясниться с царём. И немедля… Донесут ему о предерзости, сегодня же, так опередить бы… Мол, обижен был его величеством, худо стало, сел невзначай.
— Пошто навязываться? — отбивался Данилыч. — Много чести… Видал я капризы. Я царицу учил уму-разуму, уж этих-то сосунков уломаю.
Поехал на следующий день. Холодное безразличие, что больнее ранило, чем гнев. Провёл четверть часа, обстоятельно толкуя о финансах, о бережливости. Отрок отмалчивался, грыз конфету, противно чмокал. И вдруг:
— Вам можно верить?
— Помилуйте, — опешил князь. — Ваш дед…
— А говорят, нельзя, — прервал отрок, сделал ручкой и удалился.
Прискакав в Ораниенбаум, светлейший обедал один. Яства отодвигал — безвкусны, пресны. Коротал вечер за шахматами, один. Стены сжимали, словно тиски, дышалось тяжко.
5 сентября дворец опустел. Кареты на поворотах кренились устрашающе — быстрей, быстрей в столицу! Родной бург на Васильевском, нерушимый, часовые на крыльце… Лик Неразлучного в Ореховой… Как не хватало его! Если виновен я, накажи, фатер! Двинь кулаком в зубы, или палкой огрей. Кайся, мол, паскудник, кайся — мешок с требухой! Трясясь в карете, Данилыч физически предощущал духовную сию экзекуцию, даже с неким сладострастьем. Больней, фатер, отколоти, как бывало, я раб твой… Ты покараешь, ты и выручишь, путь укажешь.
Жаркий полдень в Ореховую сквозь плотные шторы втекал скупо. Камрат опустился на колени, стремясь вновь почувствовать вожделенное прикосновение. Было душно, он мучительно закашлялся. Вот, сподобился! Прости, фатер, прости! Неужто вовсе отвергнешь?
Лик молодого царя мерцал далёким, звёздным светом. Камрат не сводил с него глаз. Что-то мелькнуло в чертах, напомнившее внука. Так недоумённо и без приятства встретил он вчера…
Наважденье… Фатер исчезал, вместо него в раму все назойливей вмещался Пётр Второй. Данилыч вышел из Ореховой, шатаясь, держась за грудь.
— Чахотка, — сказал он себе. — Чудится всякое.
Принимал декохты, молился. Десять раз прочёл «Отче наш». Некоторые слова вновь всплывали в мозгу. Избави нас от лукавого… Кто лукавый? Кто настроил царя? Остерман, поди… Спелись завистники, заговор, заговор. Проглядел Горохов.
Настало блаженное отупение — эффект снотворного. Голландские птицы сорвались со стен спальни, покружились и улетели.
6 сентября встал посвежевший, за дверью раздавались голоса чиновных. Принимал доклады, обыденность успокаивала. Царь упивался последние дни охотой, он снова в Летнем. Допустит ли к себе? Посланный явился с отказом.
«Гулял в саду, — записано в дневнике. — Кушал один, до вечера сидел в Ореховой».
7 сентября секретарь, заглянув в предспальню, посетителей не обнаружил. Его светлость пошёл в Ореховую и пребывал там дезабилье [178], в халате, три часа. Решил говорить с царём по-мужски. Прихватил с собой женщин, — они ведь дипломаты, авось, окажутся кстати.
Караульщик, невежа, не сошёл с крыльца, крикнул:
— Нету его величества. На охоте они.
— Врёшь, — бросил светлейший и длинно, по-мужицки выругался. Толкнул офицера, рванул дверь. В зальце, где ожидался Тайный совет, застал двоих — Димитрия Голицына и Степанова. Боярин сидел угрюмо, тростью своей сосредоточенно сверлил ковёр.
