Первая любовь
Паскалю Эльсо
Люку Додеману
Ты была самой прекрасной порой в моей жизни.
Но не только поэтому я не смогу тебя забыть:
ты навсегда поселилась в глубинах моей памяти,
ибо ты для меня — главная причина жить.
Порой достаточно пустяка, чтобы жизнь переменилась. Замечтаешься посреди улицы. Железнодорожники объявят забастовку. Появится новый сосед. Лифт сломается. Придет письмо. Кто-то позвонит среди ночи.
Моя жизнь переменилась 23 июня 2008 года в 20 часов 34 минуты, когда я развернула газету, чтобы достать из нее бутылку красного вина «Поммар», с которым собиралась подать на стол плечо барашка, что запекалось у меня в духовке уже 26 минут.
Бутылка никогда не была открыта. Барашек остался сырым. У меня хватило ума выключить духовку, а потом уже мчаться в Италию. По счастью, я задула и свечи, которые успела зажечь в гостиной.
А ведь проснувшись ранним утром 23 июня 2008 года, я знала до мельчайших мелочей, что в этот день меня ждет. В этот день ровно 25 лет назад мы с Марком поженились, и я решила, что праздничным ужином займусь сама, хотела, чтобы он получился особенным. Если бы я согласилась на предложение Марка и мы с ним пошли поужинать в «Гран Кольбер», ничего бы не случилось. Но ужинать в ресторане так банально, так безрадостно, что я решила устроить праздник для нас двоих, праздник по нашему вкусу, домашний праздник. Если честно, я немного досадовала на Марка: почему его не хватило на широкий жест? Почему он не предложил мне отпраздновать серебряную свадьбу в одной из столиц Европы, если уж мы не можем поехать в Нью-Йорк, о котором я всегда мечтала? Между нами говоря, я и медовый месяц мечтала провести в Нью-Йорке, а не в жалкой гостиничке в Венеции. Но в те времена и жалкая гостиничка была для нас непозволительной роскошью.
Дата пришлась на среду, по средам я не работаю, так что мне повезло: могла готовить весь свой свободный день. Марк позвонил два раза ближе к вечеру, он считал, что я делаю из мухи слона, но упрекнуть впрямую не решился и говорил со мной, как с малым ребенком, который вдруг заупрямился, — я отлично поняла, что он про себя думает. И конечно, огорчилась, но постаралась отвлечься: не хотелось дуться на Марка и сидеть с обиженной физиономией на нашем празднике. Хотя днем, пока суетилась, просто из сил выбивалась — только в супермаркет три раза бегала, то одно забуду, то другое, а уж с вином как намучилась, и в Интернет лазила, чтобы поточнее выяснить, какое вино подают к какому блюду, и продавца в магазине расспрашивала, до того надоела, что он стал закатывать глаза, ему, видите ли, претило мое невежество, — невольно думала: хотелось бы мне быть сейчас на месте Марка: крутит себе баранку, ни о чем не печалится, придет домой без опоздания, и то одолжение сделает, сядет за стол со снисходительной улыбкой. Я прекрасно знаю, что у многих его приятелей жены куда более проворные, чем я. В пять минут приготовят ужин на пятнадцать персон, без нервов и жалоб, все у них распрекрасно, сплошные улыбки, тишь да гладь. Вернутся с работы в семь, а в восемь, благодаря чудо-рецептам, которые никогда не подведут и которым все завидуют, стол уже ломится; гостей встречают с мокрыми после душа волосами, на лице никакого макияжа, а кожа гладкая, словно проспали двенадцать часов кряду.
А я в любой знаменательный день как на качелях: то радуюсь, какой у нас будет чудный праздник, то боюсь, что все испорчу.
Впрочем, дергалась я, конечно, зря. Праздник должен был получиться на славу. Куда там «Гран Кольберу»! Я даже о музыке позаботилась, подобрала, какая Марку нравится, и выстроила по порядку. Начнем с джаза, аперитив и подарки под Дюка Эллингтона и Чета Бэйкера, под песни Шуберта мы закусим, барашек пойдет под Шопена и Баха, сыр принесу под фламенко «Джипси Кингс», а на десерт Дженис Джоплин, чтобы как следует разогреться перед тем, как отправиться в спальню, а там уж во время наших объятий будет потихоньку петь Мария Каллас. Я и шелковые простыни купила, такие в дорогом магазине стоили бы целое состояние, но я на одной из улочек XII округа набрела на китайскую лавчонку, утопающую в пыли и бусах, «сделанных в Шанхае», бесцветных, выгоревших на солнце. Проторчала в ней чуть ли не час, перебрала гору тряпок и все же нашла две вполне приличные серебристые простынки. На одну ночь их в любом случае хватило бы, они расползлись бы на следующую, и то, если бы кто-то из нас позабыл подстричь ногти на ногах.
Сложнее оказалось придумать, как приодеться, чтобы потом и раздеться было не стыдно… Естественно, без эротического белья не обойтись, но и без печальных мыслей о несовершенстве собственных телес тоже. Как-никак мне стукнуло сорок восемь, и Марку голышом я давным-давно не показываюсь, вот и решила: лампу затеню, нырну сразу под шанхайскую простынку и с нею уже не расстанусь. И с чулками тоже… Разумный компромисс. Секси, но не бьющее в глаза. Не слишком выставляясь. Не слишком стесняясь.
Голубое муслиновое платье снимать легче легкого, потянешь узенькую молнию на боку, и оно уже лежит на полу легким облаком. А вот серебристые лодочки на шпильках, может, и снимать не буду, пусть Марк меня в лодочках любит — простыни одноразовые в лоскуты, будто от великолепной любовной дерзости, в порыве разрушительной страсти.
Нет, правда, все было бы великолепно. Если бы… Если бы я не обиделась на продавца в винном магазине и не ушла, ничего не купив. Вот тогда-то я и взяла бутылку «Поммара», которую Марк привез из Бургундии в прошлое воскресенье, завернув в листок «Либерасьон» с объявлениями.
«Эмилии из Экса 1976 года. Приезжай как можно скорее ко мне в Геную. Дарио».
Я не раздумывала ни секунды. Не задала ни единого вопроса. Двигалась как во сне.
Погасила духовку. Задула свечи.
В кухне на столе оставила Марку записку: «ГЛАВНОЕ, не беспокойся».
Поверх воздушного платья накинула курточку. Взяла ключи от машины. Сумку. А про мобильник забыла.
Вышла из дома.
Меня зовут Эмилия. Я жила в 1976 году в Экс-ан-Провансе. И встретила тогда Дарио. Он приехал из Генуи.
Дарио, свою первую любовь.
Кристина, моя сестра, смотрелась тогда по целым дням в зеркало и, сжимая ручку прыгалок вместо микрофона, делала вид, что поет «Молитву» и «В солнечный понедельник». Ей казалось, что она только подпевает магнитофону, но ее свежий голос мощно перекрывал Майка Бранта и Клода Франсуа, будто чуть слышную жалобу или хрип умирающего. Кристина медленно покачивала бедрами — справа налево, слева направо — и брызгалась слюной.
«Уммоляяяю! Хочу вернуться к тебе, а-а-а! Ум-моляяяю!..» И так весь день напролет. Иногда она говорила: «Грустно, правда, Мимиль? Майка уже нет на свете. Ужас до чего грустно».
— Конечно, грустно, но ведь остались его песни.
