Я не предупредила Кристину, что приеду. Она плохо переносила ожидание, возбуждение переходило в тоску, а иногда и в агрессию. Я приехала утром, но не слишком рано, завтрак уже кончился, но в коридорах еще пахло какао, как часто пахнет в подобных заведениях. Пластмассовые хлебницы на тележках, губки в оббитых тазиках, скрип отодвигаемых стульев по холодным плиткам пола, всегда слегка пахнущим хлоркой. Но до меня уже доносились звуки их жизни: оклики воспитателей, обрывок мелодии, звонок телефона, к которому никто не подходил.
Мне показалось, что сегодня приют особенно оживлен. У каждого, казалось, имелась какая-то определенная цель, каждый стремился осуществить что-то очень важное. Кристину я нашла в мастерской рукоделия. Она вырезала гирлянду из красного кретона большими ножницами с закругленными концами и очень старалась, даже высунула немного язык, а я, увидев ее сутулую спину, тяжелую грудь, коротко остриженные седые волосы, толстые очки, вдруг поняла, что моя большая сестричка состарилась. Она больше не пела Майка Бранта с прыгалками вместо микрофона. Не раскачивалась, громко смеясь. Она была очень серьезной и старательно работала, тело у нее сделалось бесформенным, утратив талию, на руках выступили пигментные пятна, на коротких ногах она носила поддерживающие чулки. Я ясно увидела, что ей пятьдесят три и ей трудно вырезать гирлянду. Девушка рядом с ней передала ей тюбик с клеем и что-то сказала, но что — я не могла расслышать, и Кристина положила ножницы. Она подняла голову, и ее смех раскатился по всей комнате, широкая улыбка расплылась по плоскому лицу, и старости как не бывало. Но смех резко оборвался. Кристина снова взяла ножницы, вновь сосредоточилась, а я попросила воспитательницу сказать сестре, что я здесь.
Она повернулась ко мне… Удивленная. Ошеломленная. Как будто вынырнула из воды. Она стояла и поглаживала бедра, как часто делают хозяйки, прежде чем поздороваться за руку, они делают это механически, стараясь преодолеть волнение. Кристина не трогалась с места. Она смотрела на меня и водила руками по крутым бокам. Я подошла и крепко обняла ее, прижалась к ней и стояла так вечность. От Кристины пахло Кристиной. Чуть горьковато, как от мандаринной корки, и еще немного потом и шерстяным платьем. Вдохнув привычный запах, я успокоилась. Она была массивной и хрупкой одновременно. Она заплакала, плакала и повторяла: 'Мы не плачем, Мимиль, мы не плачем, так ведь?' И я кивала, уткнувшись лицом ей в шею, и не могла понять, кто дрожит сильнее — она или я.
Мы вышли в парк, и нам стало легче. Кристина мне объяснила, что сегодня после обеда они празднуют день рождения Мариетты, одной из здешних обитательниц. Кристина ее очень любит, потому что она похожа на меня.
— Она тебе напоминает меня?
— Она на тебя похожа.
— Внешне?
— Что?
— Ты хочешь сказать, что ее лицо похоже на мое?
— Нет, конечно, Мимиль, ты же не монголка.
— А тогда чем она меня напоминает?
— Она все время хочет уехать. Все время, понимаешь? И потом, она всегда говорит мне: 'Пошли, Кристина! Мы с тобой сейчас немного пройдемся!'
— Значит, я такая же?
— Ты не такая, как наши родители, так ведь?
— Они иногда тебя навещают?
— Да нет. Нет.
— А ты помнишь, что говорил папа, когда ты сюда переехала?
— Нет.
— Ему казалось странным, что твой приют называется 'Голубые бабочки', неужели не помнишь? И он повторял: 'Бабочки никогда не переносят болезней' — и что тебе будет тут хорошо.
— Нет, он так не говорил. Он говорил, что на бабочек наступают, идут, не видят и наступают, меня это пугает, я думаю об этом и очень переживаю.
— Да нет, он имел в виду зиму, когда они окукливаются. Они прячутся под землей, и, когда ты идешь зимой, земля у тебя под ногами немного подрагивает, так ведь? Ты как будто их баюкаешь, а бабочки крепко спят.
— Есть какие-нибудь новости о Ринго?
— О муже Шейлы? Нет, никаких новостей.
— И о Шейле тоже ничего?
— Нет, в общем-то тоже ничего.
— Ты собираешься здесь остаться?
— Не собираюсь, я еду в Геную повидать Дарио… Ты помнишь Дарио?
— Нет.
— Мы с ним не виделись тридцать лет.
— Ты его не узнаешь, и он тебя тоже не узнает. А ты вот как сделай: повесь табличку, напиши свое имя и повесь.
— Что ты! Я его сразу узнаю!
— Ты ведь у нас хитрая, да, Мимиль?
Мы с Кристиной провели вместе детство, она живой свидетель, но лишенный памяти. Каждый вечер я рассказывала ей о Дарио. У нас это называлось 'история', она непременно требовала ее и слушала как радиопостановку или сказку. Я никогда ничего не придумывала. Я рассказывала, что произошло в этот день. Если мы виделись с Дарио, я рассказывала, где мы с ним встретились, и как он был одет, и какой он красивый. Дарио был для Кристины чем-то вроде волшебного принца или киноартиста. Она мечтала о нем. Я не рассказывала о нашей близости, я просто говорила: 'И когда он увидел, что я иду… '
— Ты была в красивом платье?
— Да, в красивом, не прерывай меня.
— А завтра ты наденешь джинсы?
— Да, надену, не годится два раза подряд надевать одно и то же.
— Конечно, конечно.
— Когда он увидел, что я иду в красивом платье..
— Ты идешь..
— Помолчи. Он пошел мне навстречу, медленно, очень медленно, словно потихоньку начинал танцевать на тротуаре, подошел и меня поцеловал.
— В губы?
— В губы.
— При всех?
— При всех.
— Мимиль!
— Что?
— Он от тебя без ума!
Кристина любила Дарио почти так же, как я, по-своему глубоко, но недолго, и теперь она о нем позабыла. Мы не могли о нем поговорить. Она осталась моей сестричкой, но со старостью встретилась намного раньше, годы жизни оказались для нее тяжелее, чем для меня, жизнь ей всегда давалась труднее, ей приходилось напрягать все силы ради самого простого движения, и все, чему ее учили, принимала с полнейшим доверием.
После обеда мы праздновали шестидесятилетие Мариетты. Гирлянды из красного кретона украшали небольшую сцену, над которой висел плакат: 'С днем рождения!', написанный большими зелеными буквами, и синим мелом было приписано: 'Мариетта'. За прошедшие тридцать лет на этом плакате тридцать раз писали мелом 'Кристина', а я ни разу к ней не приехала. У моей сестры новая семья, друзья, похожие на
