— Что значит — неуместно?
Мама заговорила еще тише, я разбирала слова с трудом и пыталась заставить замолчать Франс, которая отыскала духи с суперчувственным запахом.
— Черные чулки в моем возрасте не покажутся… претензией на роковую женщину?
Продавщица болезненно скривилась, и оранжевая помада оставила след на ее зубах. Она испустила тяжкий вздох. Мама вновь посмотрела на свою руку в телесных колготках и сказала:
— Я подумаю.
Что означало: 'Я не буду брать ничего, но сказать об этом не решаюсь'.
— Надо же! Твоя мама! — прошипела мне Франс, как будто совершила открытие.
— Помолчи! Я поняла и хочу узнать, чем дело кончится.
Продавщица удалилась, покачивая головой. Мама по-прежнему рассматривала свою руку. Она медленно расставила пальцы и смотрела на них, словно на совершенно новый товар, собираясь приобрести новинку. Мама улыбалась, но, когда рядом с ней появилась, тряся головой, мадам Манар, наша соседка сверху, с большой продуктовой сумкой, мама сняла с руки колготки и решительно высказалась:
— Пустая трата денег.
— Вы правы, мадам Больё, шерстяные чулки куда прочнее.
— Конечно, прочнее, — согласилась мама горестно.
— А уж теплее!
— Теплее…
— Вы придете на собрание жильцов нашего дома завтра вечером? Будет обсуждаться проблема счетчиков. Сами понимаете, какая это проблема!
Мама кивнула соглашаясь, и соседка перешла на налоги и мусорные ящики. Франс потянула меня за рукав, и мы с ней вышли из магазина. У моей подруги был подчеркнуто невинный вид — вероятно, она что- то стибрила.
Я не знала, что значит 'роковая женщина', и уж тем более почему она ходит в черном. Но мне показалось, что определение подходит моей матери, и очень долго считала, что 'роковая' означает 'изможденная'. И вот однажды, когда мама вернулась с похорон отца Галлара, бывшего кюре из церкви Святого Иоанна Мальтийского, и не спеша переодевалась у себя в комнате, бережно убирая в комод черный платок, жакет и юбку, я, стоя на пороге и желая хоть немного ее утешить — вид у нее был еще более удрученный, чем всегда, — сочувственно сказала:
— Ты права, мама, убери все черное, я не хочу, чтобы ты опять когда-нибудь была роковой женщиной.
Она обернулась ко мне с таким изумлением, что можно было подумать, кюре воскрес, и с трудом выговорила:
— ЧТО ты сказала, Эмилия?
— Ты ведь очень любила отца Галлара, правда?
— Да, но… На что ты намекаешь?
— Да ни на что… Ты выглядела шикарно… Но… все-таки… все-таки… слишком роковой женщиной..
Мама простонала: 'О Господи! Господи Боже мой!' — закрыв лицо руками, и села на кровать. К нам подошла Кристина и посмотрела на мать с большим удивлением.
— Что с ней? — спросила она у меня.
Я пожала плечами, не решаясь больше ничего сказать. Мать встала, подошла ко мне, лицо у нее сделалось совсем маленьким, и, буравя меня взглядом, отчеканила:
— Еще одно такое замечание, и я запрещу тебе выходить за порог.
Она вновь была преисполнена собственного достоинства и черствости. Я отправилась к себе в комнату, и она крикнула мне вслед:
— Я запрещаю тебе ходить в кино!
И захлопнула за собой дверь. Разговор был окончен.
— Я больше люблю, когда она ходит на крестины, — заявила моя сестра, сильно дернув за волосы свою Барби.
Трудно описать мое горе — я страдала от несправедливости и просто огорчилась до глубины души. Я вспоминала маму в супермаркете, смешную и неуверенную, но как раз тогда мне и захотелось быть с ней вместе, мы бы выбрали для нее дорогие колготки черного цвета, ненужные, но желанные, для всех праздников, на которые мы никогда не пойдем…
Зоя сидела себе на скамеечке на бульваре Мирабо. Она имела нахальство быть еще и недовольной, что я так долго ее искала, а главное, сердилась, что я забыла мобильный. Моя забывчивость казалась ей лишним подтверждением моего злонамеренного отношения к ее отцу. Я постаралась перевести разговор на другое, стала расспрашивать дочку о планах на будущее, о ее намерении перестать торговать майками в Марселе: значит ли это, что она расстанется со своим не слишком приятным спутником и вернется в Париж. На все мои расспросы она отвечала: 'Сейчас речь не об этом'. Она приехала, чтобы разобраться, и, воспринимая правду лишь в гомеопатических дозах, упорно возвращалась к своей цели. Зоя напоминала мне обманутых женщин, которые сначала кричат: 'Я не хочу ничего знать!' — потом выпытывают ВСЕ подробности и, переполнившись ими, вдруг доходят до мысли о самоубийстве.
Я пригласила Зою поужинать и, смирившись с ролью недостойной матери, заказала вино и все время подливала ей понемногу. Выпив три рюмки, она наконец расслабилась и заговорила. Она сравнила свою жизнь с телерепортажем о провинциалах, отдыхающих в пешеходной зоне: скучно, дешево и безопасно. Она решила уехать в Конго и заниматься маленькими шимпанзе-бонобо.
— Шимпанзе-бонобо?
— Да, я буду их гладить.
— Извини, не поняла. Ты будешь гладить маленьких волосатых страшилищ?
— Ты не в теме, мама. Не изучала материалов. Я как раз буду добиваться, чтобы они покрылись шерстью. Понимаешь?
— Нет.
— Перестань пить и сосредоточься: я поеду в Конго в питомник, куда отправляют маленьких шимпанзе, которых охотники лишили матерей. Буду их гладить, кормить, разговаривать, чтобы они вышли из глубокой депрессии, покрылись шерстью и выжили.
Жизнь — удивительная штука. Моя старшая дочь тоже. Я попросила ее привезти мне из Конго ярких тканей и не ввязываться в гражданские войны. Она меня попросила привезти из Генуи правдивую историю.
На следующий день около полудня я покинула Францию и оказалась в Италии.
Я пересекла границу, практически этого не заметив, и даже посетовала про себя, пожалев, что обошлась без всякой торжественности. Я бы предпочла, чтобы Италия раскрыла мне объятия, в самом деле приняв меня, чтобы таможенник крикнул мне: 'Avanti!' — широким жестом указав на родные края.
Туннели, туннели, до головокружения. Я попыталась справиться с ним, начав их считать, но дойдя до тридцати, обескураженная, бросила. Я ехала за задними фонарями грузовиков, потом видела кусочек Средиземного моря и снова погружалась в темноту туннеля, и опять, и опять. День сменялся ночью, ночь — днем, словно жизнь побежала в несколько раз быстрее, мелькая, как карты-в азартной игре, как кадры в немом кино.
Я ехала назад, в прошлое. Как я мечтала когда-то побывать в доме Дарио, угнездившемся на генуэзских скалах. Дарио показывал мне фотографии, а еще рисунки и пастели своего дяди. Даже адрес погружал меня в мечтательность: 'Вилла 'Флорида', улица Пешиа'. В объявлении адрес не указывался, и тут я тоже узнала Дарио: ему всегда очевидность была ближе точности. Он не сомневался, что его имени вместе с названием виллы окажется достаточно, чтобы найти его. И был прав.
Я уже не знала, где воспоминания, где явь; картина жизни рассыпалась на фрагменты, и мне не
