За чашкой кофе я читала местную газету: золотые свадьбы, соревнование по игре в шары, лото, бал старичков, продажа старых плугов, собак, овец, машин… Ни Эмилии, ни Дарио. Ни слова о свидании в Генуе. Я посмотрела на мужчин, сидевших вокруг меня: трудно было сказать, какого они возраста, они за собой не следили, оплыли, расползлись, накопили жир в животах, задах, кривых ногах. Они походили на нескладные осевшие пироги, но ничуть от этого не страдали. Им столько же, сколько Марку? Дарио? И тому и другому уже по пятьдесят. Марк не облысел, не отрастил живота, бросил курить. Занимался спортом, втирал лосьоны в волосы, мазал лицо кремом и на старых черно-белых фотографиях мало отличался от привычного мне Марка. Недавно, когда он шутил и смеялся с нашими девочками, я вдруг увидела, как он постарел. Увидела морщины на лбу, возле глаз, дряблую кожу, седые виски. Все, что копилось годами, я увидела сразу. И обрадовалась. Марк смеялся с девочками, он перестал быть суровым отцом, как прежде, часто резким и неуступчивым. Прожитые годы сделали его более снисходительным, он научился слушать, женщины любили поверять ему свои горести, а мне говорили: „Тебе повезло“.
— Кажется, мы знакомы.
У женщины сломаны два зуба. Но лицо очень красивое. Когда она молчит, видишь только синие глаза и тонкие черты. Если бы художник нарисовал ее в профиль, то, глядя на картину, казалось бы, что молодая женщина только что оторвалась от книги и засмотрелась вдаль, погрузившись в размышление. От нее исходил свет.
— Неужели знакомы? Сомневаюсь.
— А я уверена, что знакомы.
— Я здесь в первый раз.
— Вполне возможно. Но я вас точно видела. Как вас зовут?
— Эмилия.
— Пойдемте, Эмилия, я вам кое-что покажу. Идемте, идемте.
После полутемного кафе деревенская улица слепила белизной. Я пошла следом за женщиной.
— Меня зовут Сильви, вы ведь знаете?
— Нет, не знаю.
— Ну не важно.
Мы молча дошли до ее жилища, фургончика в поле под сухим деревом, которое не давало ни капли тени. Сильви предложила мне сесть: вокруг складного столика стояло несколько складных стульев.
— Хорошо здесь, правда? — спросила она, искоса взглянув на меня. Она поднялась в фургон, вынесла пиво, колбасу, козий сыр, маслины и хлеб, сложенные в корзину, словно для пикника.
— Чувствуешь себя нормально? — спросила она внезапно.
Я немного растерялась, но мне хотелось есть и пить, место было симпатичное, и врать я не стала. Ответила:
— Мне здесь у тебя очень нравится.
— Спасибо… Угощайся, я сейчас все разложу, а ты ешь, не стесняйся.
Больше она ничего не говорила. Она ела и улыбалась, показывая сломанные зубы, что были красноречивее всяких слов. Мне стало неловко, что я так набросилась на еду.
— Я пришла с пустыми руками… Мне так досадно.
— Ничего страшного, в следующий раз ты меня угостишь.
Сильви со счастливым видом смотрела вдаль, словно радуясь окружающему нас спокойствию. И нисколько уже обо мне не заботясь, вновь принялась за хлеб. Я откинулась на спинку стула с кружкой пива в руках и, как Сильви, стала смотреть вдаль, любуясь спокойной неподвижностью полей, словно морем. И невольно вспомнила о Кристине. Кристина тоже так могла — смотреть вдаль и молчать. При этом она сопела и тяжело вздыхала, положив руки на колени.
— У моей сестрички Кристины болезнь Дауна.
— Понятно.
— Я говорю „сестричка“, потому что теперь… Как бы это сказать… Она кажется мне моложе меня. А вообще-то ей за пятьдесят. У нее лицо необычное. Как у старенькой девочки.
— Понятно.
— Или у куклы. У кукол моего детства были дамские прически, что-то вроде перманента. Они напоминали имплантированные волосы, какие делают себе шикарные старички. Теперь куклы стали другими… Сестричка Кристина очень маленькая и очень старенькая одновременно.
— Я тоже.
Я открыла еще одну бутылку, и долгое время мы обе молчали. Наконец я продолжила:
— Теперь Кристина — пожилая дама. К ней должны относиться с уважением.
— Ну да.
Я закрыла глаза. И услышала короткие трели птиц, ровный гул самолетов в небе, далекий прерывистый лай собак и одновременно глубокую тишину, постоянно ощутимую, словно чье-то навязчивое присутствие. Внезапно ее нарушил выстрел, птицы взлетели в испуге, судорожно, не в лад захлопали крыльями — и снова сторожкая тишина. Я засмеялась.
— Почему ты смеешься? Ты что, любишь охоту?
— Я охотилась за воспоминанием, за давно забытым сном. И поймала его.
— Довольна?
— Да. Очень.
Несколько минут я смаковала всплывшее воспоминание, наслаждаясь тем, что мне удалось наконец его выловить, тем более что и само по себе оно было необычное, чувственное и важное. Впервые мы с Марком любили друг друга под открытым небом, в Пикардии, и зачали, сами того не ведая, своего первого ребенка. Когда я зажала себе рот, сдерживая крик наслаждения, потому что неподалеку на свежем воздухе сидела и перекусывала семья, раздался ружейный выстрел. „Пистончик вставили“, — шепнул мне Марк, вытянувшись рядом со мной. И я радостно набросилась на него с кулаками, наказывая за скабрезность, которой он завершил наши объятия, а потом мы без конца хохотали, радуясь собственной отваге, — юные, беззаботные, усталые и пресыщенные усталостью… Но вскоре все переменится: Марк станет папой, я — мамой. Навсегда. И что бы мы потом ни делали, что бы ни решали, мы всегда будем еще и родителями, отвечающими за свое потомство, а наше потомство станет постоянно удивлять нас и обманывать наши ожидания.
— Не буду тебе больше надоедать. Поеду дальше, я ведь в пути.
— Понятно.
— Спасибо тебе.
— Поцелуй Кристину.
Я огляделась: пластиковая канистра, велосипед без шин, оранжевые занавески в неподвижном фургончике.
Может, тебе что-нибудь нужно? Я могу тебе чем-то помочь?
— Я ищу мужчину.
— Мужчину?
— Не люблю спать одна.
— Естественно. Ты очень хорошенькая.
— Зубы все портят.
— Да их и не видно!
— Неужели?
— Честное слово.
— Ну тогда симпатичного мужчину.
— Понятно. Симпатичного мужчину.
— Будь осторожна.
Мы поцеловались, и я отправилась к своей машине, раскалившейся на солнце добела. От пива я приятно отяжелела и, прежде чем пуститься в путь, немного передохнула под деревом.
Когда лицей Прешёр был закрыт, то с площади казался таким же узким и незначительным, как его
