Сростков. Было это в 46-м году. Перебрался с сибирских просторов в европейскую часть России, пару лет работал слесарем на заводах в Калуге и Владимире. В 49-м призвали служить, причём на флот, где, как известно, срок службы был дольше, чем в армии. Довелось служить и на Балтике, и на Чёрном море. Освоил среди прочего и профессию радиста. Тогда же начал и первые рассказы сочинять, хотя ещё никуда их не отсылал, разве что сослуживцам в кубрике в свободное время читал.
Так получилось, что весь срок не отслужил. В 53-м был демобилизован с флота — медики обнаружили у матроса язву желудка. В молодые годы, во время мотаний по стране, что греха таить, выпивки не чурался, вот и сказалось теперь: приступы периодически повторялись. Вернулся в Сибирь, сдал экстерном экзамены за среднюю школу и сразу же стал работать учителем русского языка. Правда, не в обычной школе, а в местной вечерней школе сельской молодёжи. Даже директором школы некоторое время довелось побыть. Тогда же и женился на односельчанке — Маше Шумской, тоже учительнице.
Однако ощущал в себе новоявленный директор школы тягу к другим занятиям. Во-первых, к литературе — очень уж нравилась писательская профессия. А во-вторых, к кино. Впрочем, одно другому — не помеха. Кинокартины тоже ведь по сценариям снимаются. А сценарии кто пишет? Правильно, писатели. И в 54-м году Василий отправился в Москву — поступать во ВГИК. Мать не в большом восторге была от такого намерения: ведь поездил уже по России, а всё равно назад вернулся. Как бы снова не пришлось несолоно хлебавши возвращаться. К тому же, чтобы оплатить дорогу сына до Москвы, пришлось матери скрепя сердце продать корову.
Василий с некоторыми приключениями (удивив преподавателей в приёмной комиссии, с одной стороны, приметным уже тогда талантом, а с другой — незнанием некоторых довольно элементарных вещей из школьной программы по литературе) в институт поступил. Правда, в последний момент перевёлся со сценарного факультета на режиссёрское отделение. Попал в мастерскую именитого режиссёра Михаила Ромма. Пока учился, продолжал писать прозу. По совету своего педагога послал произведения в московские журналы, и в 1958 году в молодёжном издании «Смена» увидел свет его первый рассказ. Во время учёбы и в партию вступил. Начал получать эпизодические роли в кино — самая первая из них была, между прочим, в «Тихом Доне» у Сергея Герасимова, куда Нонна так и не смогла попасть. Хотя какая там роль — мелькнул в кадре какой-то матросик, мало кто его и приметил. Однако уже через два года Шукшин исполнил свою первую главную роль — в фильме Марлена Хуциева «Два Фёдора». Как раз одного из двух Фёдоров и сыграл.
А про жену его, про Марию, почему мы забыли? Да развелись они. В пятьдесят седьмом прислал письмо в Сростки: мол, не поминай лихом, но прошла любовь, так что расстанемся по-хорошему…
Шестидесятый год, когда под Москвой шли съёмки «Простой истории», для Шукшина был наиболее важен тем, что он как раз заканчивал ВГИК. Как сценарист и режиссер поставил свой дипломный фильм — «Из Лебяжьего сообщают», где сам и главную роль исполнил…
Но вернёмся в избу, где любил гостить у Нонны Мордюковой полюбившийся ей сибиряк. Приходя по вечерам, пил с хозяйками чай из самовара — прихлёбывал из блюдца с куском сахара вприкуску, при свете керосиновой лампы. И часто засиживался допоздна. Нонна с Клеопатрой в таких случаях стелили ему прямо на полу. А Василий и непривередлив был. Положит голову на подушку — и быстро засыпает. За день намаялся, наработался… А по утрам потчевали его женщины завтраком. Клеопатра рано поднималась, успевала пышек напечь, яичницы с салом нажарить, самовар вскипятить. Василий садился за стол и ел за милую душу… А потом снова до вечера исчезал. Только и увидишь его во время съёмок, если ваши с ним сцены совпадут по времени.
Проникнувшись к Нонне явной симпатией, Шукшин не раз обещал написать сценарий для неё. А что? Не боги горшки обжигают. Опыт уже имеется. А там и фильм сам поставлю, а тебе главную роль дам.
В то время у Василия ещё не было изданных книг (первый сборник рассказов вышел только тремя годами спустя), но отдельные его произведения уже публиковались в журналах. А некоторые свои рассказы Шукшин читал по вечерам Нонне с Клеопатрой. Например, «Беседы при ясной луне». И любил порассуждать, как можно было бы экранизировать этот рассказ, да и другие тоже. В «Беседах», скажем, на женскую роль он пригласил бы Татьяну Пельтцер — точно такая старушка была бы, какой виделась автору.
Любил Василий поговорить о литературе, о будущих своих книгах и фильмах. Не только по вечерам за чаем сидели — случалось, что и прогуливались по окрестным полям да перелескам. Интересно Нонне с ним было. Энергетика у него добрая, светлая, лучистая. Душой Нонна отдыхала. Забывала про семейные обиды и неурядицы, успокаивалась, тоже светло и радостно начинала мир воспринимать… Настоящим подарком судьбы вошёл в её жизнь молодой сибиряк.
Как только наступал вечер, начинала прислушиваться. Вот он, знакомый скрип Васиных кирзовых сапог (тех самых, где за голенищем тетрадочка с записями). Клеопатра поглядывала сбоку, словно невзначай улыбалась потихоньку. А Нонна вслушивалась уже не в приближающиеся шаги, а в биение собственного сердца. Вспоминался душевный подъём в дни её любви к Вячеславу Тихонову, когда старалась очаровать своего избранника во время съёмок в Краснодоне. Хотя, наверно, теперь, когда уже гораздо больше пережила и испытала, полюбила не так, как тогдашняя наивная ещё девчонка-студентка. Полюбила зрело, по-женски…
В один из вечеров, вспоминала спустя годы актриса, Василий, поставив на стол опустевшую чашку, вдруг весело подмигнул ей: пошли, мол, подруга, на свежий воздух, нечего весь вечер в избе сидеть. Сердце замерло. Как ни ждала Нонна этого момента, как ни надеялась, что он произойдёт, но вот испугалась. Что он скажет? Что за свидание такое при луне? Знает же ведь, что у меня муж есть, сын… И тут же, казалось бы, вне всякой логики, вдруг остро и горько пожалела, что есть муж, что год за годом продолжается изрядно опостылевшая уже семейная жизнь.
Вышли на крыльцо, сели рядом. Шукшин вытащил неизменную папиросу. Закурив, тут же полез в сапог и достал свою знаменитую тетрадку. У Нонны, с одной стороны, отлегло от души: вроде бы «тот» разговор, самый главный между мужчиной и женщиной, которые нравятся друг другу, пока откладывается. Но одновременно кольнула обида, разочарование: значит, о другом он говорить собирается?
А Василий между тем хлопнул тетрадкой по голенищу: вот, книгу думаю писать. Не рассказы, как раньше, а большую вещь, целый роман. О Стеньке Разине, казачьем атамане с Дона. Из тех мест, что с тобою по соседству, между прочим…
Шукшин вошёл во вкус рассказа, с увлечением посвящая Нонну в свой творческий замысел. А та молчала, особо и не вслушивалась, только головой машинально кивала. Во-первых, всё больше терзала обида, что не о том он начал говорить, не нашёл единственно верных и нужных в этот момент слов. А во- вторых, не очень-то верилось в его замыслы. Ну ладно, пишет рассказы, есть и очень интересные, но на роман-то зачем замахиваться? Хватает и без него писателей — в книжных магазинах полки трещат. И он туда же собирается?!
А Василий словно и не замечал Нонниного молчания. Начал говорить о том, что сейчас больше всего волновало и интересовало его: о песнях для будущей книги. Дескать, текстов их в романе будет предостаточно — ведь Дон и Волга песнями славятся. Отложив тетрадку в сторону, Шукшин вдруг запел. Негромко, но как завораживающе! Голос хрипловатый, но идёт из груди, словно от сердца. Как будто это сама душа поёт! У Нонны слёзы подступили к глазам, перехватило дыхание. Поняла, что сейчас сама нарушит все собою же придуманные запреты и прильнёт к Васиной груди, сожмёт его в объятиях. Сил больше нету терпеть, притворяться, скрывать чувства, которые переполняют душу! Сделала невольное движение к Шукшину, но всё-таки каким-то чудом пересилила себя. Встала и, едва дождавшись окончания припева, бросилась в дом, что-то невнятно сказав на прощание. Дела, мол, срочные. Так что извини, Вася, в другой раз допоёшь. А книгу про Стеньку Разина пиши, у тебя обязательно получится… Василий, приподнявшись с крыльца, немного растерянно посмотрел вдогонку, но ничего не сказал, не окликнул.
Прилегла в доме на свою кровать. Прислушивалась, ожидая услышать всё тот же ставший уже родным и близким скрип сапог. Неужели так вот возьмёт и уйдёт? Но на крыльце было тихо, Шукшин никуда не уходил. Сидел, о чём-то думал. Правда, и в избу больше не вошёл. Истомившись от переживаний, Нонна и не заметила, как уснула. А когда проснулась через некоторое время, на крыльце уже никого не было. До утра пролежала почти без сна, уткнувшись в подушку. Временами душили слёзы, но старалась их заглушить, незаметно вытереть, чтобы ничего не заметила и не услышала всхлипываний соседка…
Очень нелёгкими были эти дни и недели для Нонны. Шукшин по-прежнему с симпатией и вниманием
