Зойка Помойка, размалевывая Толстухины щеки красным, старалась заслонить собой Кабанова.
– Хорошо получается? – волновалась Толстуха.
Полудевочка-Полустарушка уже закончила вплетать фантики, и теперь голова Толстухи напоминала вазу с конфетами. Толстуха вскочила с табурета, посмотрела на себя в мутный осколок зеркала, пригладила засаленные на груди складки и сама себе сказала:
– Пора, пора!
Потом глянула на свои ноги с потрескавшимися пятками и желтыми, гуляющими вразнобой ногтями и щедро полила их густо-сладким одеколоном. Полудевочка-Полустарушка вызвалась проводить красавицу. Когда они с громким песнопением удалились, Зойка Помойка подошла к Кабанову и прошептала:
– Этой ночью ее не будет, и ты можешь занять ее место.
– А куда она? – спросил Кабанов, жадно вглядываясь в темноту, где таяли фигуры женщин. Он подумал, что Толстуху выпускают на свободу, что совсем скоро она увидит солнце.
– К мужу, – ответила Зойка Помойка, тоже оборачиваясь на темноту и тоже с нескрываемой завистью.
– К какому мужу?
– К Командору… Они здесь женились. Такая свадьба была веселая! И теперь раз в неделю она ночует у него в кабинете. Когда возвращается, мы целыми ночами слушаем ее рассказы. Там так здорово! Подушки, ковры, угощения…
Кабанов померк. Дыхание свободы оказалось обманом. Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, а ноги слабеют, сами собой сгибаются.
– Я больше не могу здесь, – сиплым от малодушия голосом прошептал он.
– Привыкнешь, – заверила Зойка Помойка и погладила его по плечу.
– Не хочу привыкать!
Зойка Помойка подняла глаза, глядя на почерневший от копоти свод.
– А что там хорошего? – произнесла она. – Холодно… Меня каждый день били. Сапогами по лицу. Больно, больно… А здесь я чувствую себя человеком…
– Что?! Человеком?! – воскликнул Кабанов и сильно оттолкнул Зойку Помойку от себя. Она сделала шаг назад, зацепила стул, на котором сидела Толстуха, и упала спиной в жирную лужу. – Человеком?! – повторил Кабанов. – Да ты… Ты… Ты на себя посмотри!! Ты же дно!! Общественный унитаз!! Урна!! Твои следы хлоркой присыпать надо, а от твоего смердящего дыхания противогаз не спасет!! Ты же ходячий навоз!! Концентрат общемировых помоев!!
Он хотел ее ударить чем-нибудь тяжелым, вроде кочерги, которой его ударил Командор, но под руку ничего не попалось. Из-под стола за ним наблюдал Бывший, гаденько хихикал и сверкал мелкими мышиными глазками. Не в силах больше смотреть на все это, Кабанов заполз в спальню, взгромоздился на полку, которую уже опробовал, сжался в комок, закрыл глаза ладонями и затрясся.
– Ненавижу… ненавижу грязь, быдло, уродов… ненавижу… – бормотал он и мучительным усилием воли пытался изгнать свою душу из этой зловонной ямы, протащить ее сквозь толщу глины и подкинуть высоко- высоко в небо, к солнцу, ветру, птицам…
Он лежал так долго. Сон не шел, а жажда мучила все сильнее. Мысли о воде становились навязчивыми, воображение рисовало то запотевшую бутылку минералки, то бокал пива с игривой пеной… Он тянул к нему губы, делал судорожный глоток… И тут он почувствовал движение воздуха, если, конечно, так можно было назвать ядовито-тягучую атмосферу спальни. Приоткрыл глаза. Перед ним стояла Зойка Помойка с кружкой в руке.
– Хочешь попить?
Он крепко сжал кружку, поднес ее к губам и сразу уловил тягостный запах. Вода была мутной, с бурым оттенком.
– Много вылилось на пол, – виноватым голосом объяснила Зойка Помойка. – Пришлось черпать обратно…
Кабанов скрипнул зубами, стукнулся лбом о доски. Нет, такую воду он пить не может. Даже если будет от жажды подыхать, ни единого глотка не сделает. Это выше его сил! Лучше уж умереть.
Зойка ушла. Кабанов продолжал сжимать в руке кружку. Бока ее были скользкими от жира, и кружка норовила выскользнуть. Тогда Кабанов продел палец в алюминиевое ушко… Нет-нет, он не может пить такую воду. Там и воды нет! Там помои, нагретые задом Толстухи. Это не питье, это добровольное самоубийство. Да это хуже самоубийства! У Кабанова бы рука не дрогнула выпить настоящий яд. Ибо яд – благородный напиток, он воспет в литературе, он часто упоминается в истории. Великие любовники, цари, правители, рыцари и разведчики прибегали к нему, и он становился для них лучезарной звездой, ведущей к выходу из мрака неразрешимых проблем. Но как можно пить помои? Это значит впустить их в себя, самому превратиться в помои!
Он снова стал думать про пиво, про янтарные пузырьки, прилипшие к стенкам бокала, про веселую радужную пену, но этот образ уже плохо клеился к сознанию, и его настойчиво вытесняла кружка, которую Кабанов сжимал в руке.
Нет-нет, он все равно не будет пить помои! Не будет! Он может запросто выпить из речки. Из озера. Даже из лужи. Что такое лужа? Это вода, разлитая по земле. Не больше и не меньше. Впрочем, эту воду, которая в кружке, тоже разлили по земле. Подумаешь, глина! Из глины делают посуду. Это самый экологически чистый материал! От пластмассы скорее помереть можно, чем от глины…
Кабанов приподнял голову и посмотрел на кружку. Ему понравился ход его мыслей. Он поднес кружку к носу, понюхал. Вроде ничем не пахнет. Сделал глоток… И уже не смог остановиться, пока не допил до конца.
Вот и все. Ничего страшного. Вода прекрасно обустроилась в желудке, разжижила кровь, потекла по сосудам, и весь организм воспрянул, вздохнул, и в голове просветлело, и Кабанов почувствовал себя цветком, ожившим после проливного дождя.
И понял он, что теперь готов съесть что-нибудь. Он будто завоевывал сам себя, брал одну высоту за другой, точнее, одну низину за низиной, одна глубже и темнее другой. Он был спелеологом, опускающимся в мрачные подземные глубины, и каждый покоренный метр глубины был победой над достоинством.
Он уснул с греющим душу ожиданием горячего супа, который непременно съест, потому как он уже способен сделать это, у него открылись новые возможности, и это – почти божий дар, талант, присущий не всякому смертному.
Но пробуждение оказалось мучительным. Из теплой бездны забытья он выползал медленно, с неимоверным усилием делая каждый шаг, но и шаги были условными; Кабанову казалось, что он ползет вверх по крутому склону, а на него низвергаются потоки ледяной воды; его трясло в лихорадке, тяжелый липкий пот обволакивал его тело, и озноб проникал до самых костей…
Он с трудом открыл глаза. Его колотило так сильно, что дрожал подбородок и клацали зубы. Кабанов чувствовал свое мылкое, отвратительное тело, и оно представлялось ему налипшим на обувь большим комком грязи, от которого хочется избавиться. Он что-то промычал, подтянул к себе край тряпки, прижал ее к груди, тщетно пытаясь согреться. Голова раскалывалась от боли, перед глазами плыли темные круги. «Я умираю?» – подумал он с равнодушием и тихо заскулил, возможно, мысленно. Сквозь трубный звон в ушах до него доносилось квакающее пение, и эти звуки представлялись ему парящим в черноте воздушным змеем; вот он делает петлю, вот ввинчивается в спираль и порхает, порхает, потом вдруг разбивается на зеленые трапеции, похожие на новогоднее конфетти, и каждый звук кувыркается подобно осеннему листочку…
Он снова провалился в небытие, состоящее из обрывков звуков, видений и ощущений. Его качало, он куда-то плыл на своем «Мерседесе» и лихо крутил пристроенную вместо рулевого колеса игральную рулетку. Шарик каждый раз выпадал на зеро, а Кабанов упорно ставил на число 22. Он проигрывал здоровье и с каждым оборотом рулетки чувствовал, как силы покидают его… Вот он уже не способен крутануть рулетку, не способен поднять голову, крикнуть… А крикнуть так хочется! Позвать жену: «Оля! Оля!» Но Оля, голая, чернокожая, обрюзгшая, с большим волосатым горбом на спине, не слышит его воплей, она склоняется над ним, дышит кисло и слюняво и ставит ультиматум:
– Я не хочу спать рядом с покойником!
– Нет! Он еще живой!
