ушах. Если заговорят разом несколько, то нет сил терпеть, и конвойные ежеминутно кричат:
– Да не галдите же! Галдят – гал-гал! У меня муж хороший, у меня муж скверный! О чем тут говорить? Ведь ночь, люди хотят спать.
– Уж и говорить нельзя! Молчишь-молчишь, инда одуреешь!
– Разве я запрещаю говорить? Я приказываю только не галдеть. Правду говорят: две бабы – базар, три – ярмарка.
– Не от радости галдим. В деревню придем – там наплачемся. А теперь хоть бы на минуту забыться.
Конвойный смягчается:
– Я только того и прошу: говорите потише.
Минут пять слышится сдержанный шопот, затем возобновляется оглушительное галдение. Теперь выходит из себя другой солдат:
– Эй вы, тупорылые. Вам ли говорят – не галдите. А то в сортир посажу и наручни надену!
– Посидим и в сортире. Нам там не хлеб есть.
– Да говорят же вам: потише. Как напьются чаю, так и начнут кричать. Не дам кипятку до самой Самары. Понимаешь!
– Понимаю… и поднимаю, – острит баба.
– А понимаешь, так слушайся. Экая голосистая!
– Какая есть, не назад лезть.
Долго еще резонился конвойный, чтобы добиться на минуту сравнительной тишины.
Кокетливая женщина в красном сарафане тщетно унимала плачущего ребенка, наконец отшлепала. Плач стал громче. «Иди ко мне», – позвал я. Девочка тотчас послушалась, с жадностью выпила чай и, уже веселая, попросилась обратно к матери. Они скоро должны выйти на промежуточной станции, чтобы следовать этапом в родную деревню. Когда поезд остановился, они некоторое время постояли с вещами на площадке вагона, потом вернулись.
– Куда же мы теперь?
– Из вашей волости конвой не пришел. Поедешь в Самару, а через неделю обратно повезем в Пензу. Так и будем возить, пока не случится этапа к проходу поезда.
Женщина, видимо, обрадовалась этой проволочке: должно быть, мало хорошего ждало ее в родной деревне, и не от радости она, по выражению солдата, «галдела».
За Самарой мне случилось встретить человека, случайно арестованного за отсутствие паспорта и совершенно измученного бесконечной ездой между Уфой и Самарой «в ожидании этапа» из какой-то захолустной волости.
В Самаре на втором пути стоял в момент нашего прибытия поезд с арестантами. В одном из окон я увидел Преображенского.
«Дальше поедем вместе», – мелькнула радостная мысль.
– Сейчас переходить в другой поезд? – спрашиваю у конвойного.
– Нет, в тюрьму. Ваша партия выедет через неделю. – Это был тяжелый удар, еще сильнее раздражавший тем, что долгая остановка была совершенно лишена всякого смысла.
В сырую холодную ночь месила уличную грязь продрогшая арестантская партия, спеша добраться до тюрьмы. Стали перекликать и поодиночке впускать на грязный тюремный двор. Партия, включая и детей, долго еще дрогла на ветру, пока исполнялись разные формальности и шла сортировка. С унтером самарской конвойной команды у меня вышла крупная перебранка вследствие оскорбления, ничем с моей стороны не вызванного.
«Здесь хуже Тулы», – подумал я.
Я попал в крохотную одиночку, впрочем чистую, со столом и табуреткой. Сна не было. На душе скверно. Чем ближе к концу, тем несноснее становится тюремный режим, а эти непонятные и порой явно бессмысленные задержки прямо выводят из себя. Зачем, в самом деле, понадобилось вести партию в Тулу? Почему не в Чернигов и не в Кострому? Сибирский этап! Почему же не идет он безостановочно в Сибирь? А это ожидание и перекличка в холодную ночь на грязной улице! А этот дурак унтер! Но хуже всего возобновление одиночного заключения. В битком набитом и душном вагоне все:таки легче чувствуется. Для меня теперь общество каких бы то ни было людей лучше одиночества. Кажется, я предпочел бы общую палату дома умалишенных. Думалось, что довольно натерпелся, и вот опять! Годы бесконечного изныванья в стенах одной и той же камеры казались счастьем без тени тревоги дальнего пути. Казалось, настал конец мучению. Я встретился с людьми, ожил и привязался к товарищам, точно к старинным своим друзьям. Минутами на вокзалах получалась полная иллюзия воли. И вот она, эта столь желанная воля, почти уже осязаемая, опять исчезла. Проклятие! Когда же конец?
Настало утро после бессонной ночи. Начальник идет! Чтобы предупредить неизбежные недоразумения и оскорбительное обращение на «ты», спешу отрекомендоваться:
– Политический пересыльный такой-то…
– Что вы говорите? Разве вы не узнаете меня? Я вас сразу узнал…
Вглядываюсь – бывший старший помощник петербургской одиночной тюрьмы. Бывало, обходя камеры, он никогда не задавал обычных глупых вопросов, а спешил сообщить какие-нибудь мелкие факты из тюремной или внешней жизни. Эти сообщения, безразличные сами по себе, дают лишенному впечатлений заключенному пищу для мысли и оставляют приятное воспоминание о посещении хотя бы и тюремщика. Теперь он заговорил:
– Видите, куда я попал? Эта Самара – Азия, Содом и Гоморра! Общества нет! Грязь, грязь и грязь. А тюрьма! Видите! В Петербурге каждая пылинка на счету, а здесь стены разваливаются. На-днях ночью ограбили тюремную церковь, и ничего не найдешь. На прошлой неделе послали арестанта в полицию для удостоверения личности, а он оттуда бежал. И точно знал, что удастся бежать: обобрал здесь предварительно своего соседа по камере…
Позже я узнал, что жертвой беглеца был Снятков. Я рассказал начальнику о столкновении с конвойным унтером и спросил, куда нужно подать жалобу.
– Вы думаете чего-нибудь добиться? Бросьте! У здешней конвойной команды особые нравы. Можете представить: они разучились командовать «шагом марш» и кричат: «Айда!» Не нужно ли вам чего-нибудь?
С двух слов мы установили взаимные отношения. Дороже же всего мне было сравнительное спокойствие вследствие уверенности, что здесь не встретишь пустых и мелочных придирок и что все, на что я имею право, будет предоставлено без всякой помехи.
В Самаре нашлись знакомые. Они добились свиданий. Связь с внешним миром окрасила эту последнюю неделю одиночки.
Перед выездом из Самары никто не знал, будут ли и на сколько времени остановки в Уфе, Челябинске, Омске. Можно себе представить общую радость, когда, севши в вагоны, партия узнала, что теперь мы поедем безостановочно до Красноярска! Вольные пассажиры, вероятно, не могут себе представить, что значит провести несколько дней в переполненном вагоне, ни разу не имея возможности даже выйти на вагонную площадку, чтобы подышать свежим воздухом. Но что за беда! Лучше быстрая операция, чем хроническое мучение по тюрьмам.
Чем ближе момент выхода из этого мира, тем напряженнее ожидание, тем сильнее бьет по нервам всякая несообразность…
…Конец! Остались позади кандалы, штыки, серые шинели и арестантские полушубки. Вокруг меня люди, которые сумеют оценить и во мне человека! Я знал, что я не один, я могу двигаться, говорить без мысли о внезапном перерыве по воле какой-то внешней силы!
Случилось, что спутники замешкались на дворе; я вошел в комнату один. Вид человеческого жилища произвел потрясающее впечатление. Дикой нелепостью показались минувшие годы. Жестокость пережитого морального истязания, разделенного на миллионы частиц во времени, вдруг стала понятна во всем безобразном целом. Смешанное чувство беспредельной ненависти и какой-то полуудовлетворенной мести охватило душу. Зачем, за что было все это? И есть ли на свете мера, которая искупила бы вину мучителей? Слезы бессильной злобы – последние тюремные слезы – подступили к горлу.
Послышались шаги, веселые голоса. Прочь воспоминания! Предо мной новая жизнь! Долой
